Дачный
читать дальше– Йоська! – Голоса злые, смешливые; так звучит безнаказанность. – Жираф Йоська! Жираф Йоська, жирдяй Йоська, шел по доскам – бух в колодец, – гогочут, рифмуя невпопад. Заваливают каменное окно в небо сухими ветками, ржаво-рыжие листья падают Йоське на лицо, царапают пухлые мокрые от слез щеки. Гошка уходит последним и, разумеется, забывает сбросить вниз ведро.
Йоська стоит почти по грудь в воде и горько плачет. Ему бесконечно жаль себя. Деревенские злые, как комары летом; дразнятся, жалят обидными словами, добро бы просто жирдяем звали, как в школе, так ведь еще и прицепились с этим своим жирафом после того, как Иосиф имел неосторожность показаться во дворе с ног до головы в пятнышко от зеленки — ветрянкой болел, вот бабка и намазала. И бабка тоже хороша! Настояла, чтобы Йоську мать назвала Иосифом. Что за имя такое дурацкое — Иосиф?! Нет бы, там, Димкой звали, Максом, да даже Ванькой или Антошкой! Копал бы себе картошку в дразнилках, подумаешь!..
Подвернутая щиколотка болит. Кожу щиплет от затхлой воды. Нестерпимо хочется в туалет. Холодно, гадко, обидно – страх. Йоська плачет в голос, тихо подвывая от боли. Мерзнет. Бьет пухлым кулачком по склизкой стенке колодца и гадливо морщится. Кричит до хрипоты, слышит гогот – не ушли. Поди разожгли там костёр неподалёку, жарят сосиски (при мысли о последних у Йоськи сводит живот, запах нанизанных на ветки, ароматных, сочных чудится почти реальным), Гошка обжимается со Светкой, курит украденные у деда самокрутки, важничает, сплевывает в сторону сквозь зубы и скалится, глядя на подобострастные лица тех, кто готов едва ли не кеды ему лизать, чтобы позволил докурить окурок. Гошка-Гошка. Йоське хочется иногда быть похожим на этого мрачного, злого, умеющего казаться крутым подростка. Чтобы все боялись и уважали. И жирафом не дразнили. И Светка чтобы льнула к груди. Сама.
Металлическая цепь и закреплённое на ней ведро с лязгом падают вниз. Йоська вздрагивает от неожиданности, густо краснеет, чувствуя, как растекается по ногам теплое.
Колодец не очень глубокий. Если немного подтянуться, можно дотянуться рукой до прорехи в кладке: кирпич выпал еще вечность назад, дыра поросла мхом, как и та, слева, чуть выше. Уцепившись за широкие крепкие звенья и дотянувшись до выбоин, можно выбраться. Йоська пыхтит. Вытирает мокрые руки о ворот футболки. Унимает дрожь в уставших ногах, с трудом вскарабкивается в ведро. Подтягивается на цепи. Карабкается, соскальзывает, срывая ноготь в кровь, взвывает от резкой боли.
Выбирается Йоська почти за полночь. От затоптанного костерка – едва уловимое тепло. В кустах слышен шорох и какой-то сдавленный не то вскрик, не то смех. Йоська дрожит от холода и усталости. Вслушивается. Сплевывает наземь, почти как Гошка. Бредёт домой.
**
Йоська сдаёт выпускные, подает документы в институт – формальность, он уже знает, что поступил, и дело даже не в том, что дядюшка подсуетился и расстарался, а в блестящем на лацкане пиджака золотом значке ГТО и внесенном в портфолио дипломе победителя олимпиады по праву.
Йоська стоит, набычившись: широкий покатый лоб, косая сажень в плечах — буй тур Всеволод, ждет Катьку. Должна прибежать на вокзал после экзаменов, но что-то запаздывает. Электричка отправляется в восемь, есть еще минут двадцать, можно даже поехать на одиннадцатичасовой, но обещал уже матери покормить ужином бабку – совсем стала плоха.
Катя прибегает за три минуты до отправления поезда, Йоська уговаривает её доехать до Сортировочной, зажимает в тамбуре, ласкает податливое теплое девичье, блузка мнется под пальцами, пуговка на груди отлетает и теряется где-то среди бесконечных рельс и шпал.
Йоська идёт по сонной деревне, почти вымершей, вытесненной разросшимся неподалёку дачным поселком куда-то на окраину – даже сельпо закрылся, остался только работающий до с десяти до семнадцати хлебный; хочешь еще чего – езжай в город или иди вон полтора километра, а то и все два, в Дачный.
На дороге сидит Светка и горько плачет. Йоська невольно замедляет шаг, смотрит на поблекшую, выцветшую совсем – растеряла свою красоту аккурат после того, как Гошка её… словом, в жены Гошка, конечно, её взял, но под венец Светка шла уже на девятом. Бил её Гошка нещадно, но Светка ему всё прощала – идти ей куда было? Отец у Светки был суров. С Гошкой поговорил по-мужски, пригрозил обрезом, бают, сговорился, чтобы, коль решился ячейку общества создать на сеновале, так пусть в ЗАГСе намерение подтверждает – кому Светка нужна-то будет брюхатая? Но больше с дочерью не знался, дом только подарил молодым в Дачном, чтобы, стало быть, поближе к цивилизации.
А у Светки, кстати, родился сын. Ванюшкой назвала.
Йося сам не замечает, как так оказалось вдруг, что он уже сидит со Светкой рядом, рассеянно гладит её по спутанным волосам, слушая горькие жалобы, как Светка тянется вдруг со всей бабьей жадностью целовать, шепча его имя едва не с мольбой, оголяя загорелую ляжку. «Бабку же покормить надо, – думает Йоська, – матери обещал.» Светкина кожа пахнет сеном и молоком.
– Убью, тва-арь, – размытая фигура Гошки маячит где-то на горизонте, Йоська вскакивает, Светка неохотно поднимается следом, одергивает мятую блузку, юбку, оголившую часть бедра. Гошка замахивается и ударяет, у Йоськи по-детски щиплет в глазах, тронутые первым юношеским пушком губы предательски дрожат, и Йоська отвечает на удар ударом. Гошка сплевывает кровь сквозь щель в зубах.
**
– Дело, Иосиф Витальевич, дрянь, – говорит Семён Павлович, кладет папку перед только вернувшимся из отпуска начальником, – мальчонка пропал в Дачном, недели полторы уже как. Константин Георгич в больницу попал, спустили на тормозах, а теперь вот…, – замолкает, курит у окна.
Йоська понимает, что дело действительно дрянь. Папка тонкая. Улик нет никаких – да их толком, признаться, и не искали, свидетелей тоже, дожди были – размыло всё в округе, когда спохватились – никакие собаки, разумеется, след не взяли. Пропавший был сиротой, жил не то у тётки, не то у бабки – седьмая вода на киселе, дичился, толком ни с кем не общался, частенько сбегал. Даниил звали. Данька. Ровесник Йоськиной младшей.
**
Йоське снится сон. Металлическая цепь с закрепленным на ней ведром падает со скрипучим лязгом, ржавчина осыпается, оседает бурыми пятнами, расползается каплями из виска, Йоська переминается с ноги на ногу, слышит хруст и понимает, что топчется по костям.
**
В пять тридцать Йоська уже на вокзале. Курит, ждет шестичасовую до Дачного. Мигом смотается, к десяти успеет на работу, там можно будет подключать связи, собирать команду на совещание. Но сейчас он должен убедиться сам. Убедиться, что ему попросту показалось.
Йоська курит в тамбуре. Руки слегка дрожат, щетина – не успел побриться с утра – расползлась по щекам. Надо было выпить кофе, хотя бы из автомата. Или водки из графина в серванте. Йоське кажется, будто он видит воочию, как постаревший Гошка зовёт к себе Даньку, чем он там его приманил? Пивом угостить обещал, хлеба дать? Йоська силится себе представить, на что бы повёлся этот остроносый и темноглазый мальчишка с фотографии в тонкой папке. Иллюзорный Гошка зовёт пропавшего, под каким-то предлогом ( Йоська выбьет из Гошки признание) отводит к высохшему колодцу. Дразнит жирафом. Сталкивает. Данька ударяется виском о камни. А Гошка… Гошка ржет и закладывает окошко в небо сухими осенними ветками. Курит. Сплёвывает.
Йоська вздрагивает и едва успевает выскочить из электрички. Чуть не проморгал Дачный.
Идёт решительным шагом к дому. Стучит в ворота. Орёт матом. Тычет в лицо Гошке «корочкой», руки дрожат не то от недосыпа, не то от ярости; Йоська, разумеется, понимает, что он не прав, что надо следовать протоколу, что нет никаких доказательств, кроме домыслов и чего-то зацепившего в показаниях. Йоська хватает Гошку за шиворот, тащит его за собой чуть не волоком все полтора километра. Или два. Гошка едва перебирает худыми своими ногами, как-то неуклюже их подволакивая.
Земля возле заброшенного колодца совсем сырая. Ноги вязнут. Йоська бросает Гошку в грязь, разгребает налипшие на крышку колодца листья, пальцы, замечает вдруг Йоська, в чём-то буро-ржавом, короткие ногти царапают по металлу, он даже успевает удивиться прежде, чем умирает.
Кровь растекается по ржавой металлической крышке, смешивается с подножной грязью, окрашивает собою замшелую каменную кладку. Гошка рыдает, совсем не стесняясь слез, подползает ближе, обхватывает испачканными ладонями чужие ноги, чует живое тепло, утыкается лбом в колени, вздрагивает.
– Почему ты плачешь? Тебе, – слова, обозначающие эмоции, подбирать не так просто, как ударять лопатой с размаху, – жаль его? Но ведь теперь Даньке будет не одиноко. У него есть трое котят, сестра и отец. Как ты считаешь, он хотел бы еще и маму? Мне кажется, он на нее обижается – она его бросила и умерла, еще пока Данька был маленьким, – говорит убийца, склоняется чуть, гладит вцепившегося в икры Гошку по мокрым щекам, – ты хорошо научил меня заботиться, папа. А! Глупый. Это ведь (как я сразу не догадался?) слезы, – запинка почти мимолетна, почти кажется естественной речевой паузой, – радости. Подожди меня здесь. Я схожу за известью и твоей коляской.
Гошка закрывает лицо руками, воет почти беззвучно, вслушиваясь безысходно в удаляющиеся тягучие, чавкающие. Плачет.
Ванюша уверен – от радости.
@темы:
2022,
по венам,
сиреневый джокер,
словотворное,
будда-который-курит