воскресенье, 18 августа 2019
Человек один идет по льду, вокруг него туман. Ему кажется, что он идет прямо. Ветер разгонит туман: человек видит цель, видит свои следы. Оказывается -- льдина плыла и поворачивалась: след спутан в узел - человек заблудился. Я хотел честно жить и решать, не уклоняться от трудного, но запутал свой путь.
читать дальше**
Для романа в письмах необходима мотивировка -- почему именно люди должны переписываться. Обычная мотивировка -- любовь и разлучники. Я взял эту мотивировку в ее частном случае: письма пишутся любящим человеком к женщине, у которой нет для него времени. Тут мне понадобилась новая деталь: так как основной материал книги не любовный, то я ввел запрещение писать о любви. Получилось то, что я выразил в подзаголовке, -- "Письма не о любви". Тут книжка начала писать себя сама, она потребовала связи материала, то есть любовно-лирической линии и линии описательной. Покорный воле судьбы и материала, я связал эти вещи сравнением: все описания оказались тогда метафорами любви. Это обычный прием для эротических вещей: в них отрицается ряд реальный и утверждается ряд метафорический.
**
Давно унесли отрезанное от сердца. Мне только жалко того прошлого: прошлого человека. Я оставил его (прежнего себя) в этой книге, как оставляли в прежних романах на необитаемом острове провинившегося матроса. Живи виноватый: здесь тепло. Я не могу тебя перевоспитать. Сиди, смотри на закат. Письма, которых не было в первом издании, были действительно написаны тобою, но ты их тогда не послал.
**
Мне семьдесят лет. Душа моя лежит передо мною. Она уже износилась на сгибах. Та книга ее согнула тогда. Я ее выпрямил. Сгибали душу смерти друзей. Война. Споры. Ошибки. Обиды. Кино. И старость, которая все же пришла. Мне легче, что я не знаю мест, по которым ты ходишь, не знаю твоих новых друзей, старых деревьев около твоей мельницы. Память разошлась кругами. Круги дошли до каменного берега. Прошлого нет.
К берегу ушли круги, кольца любви.
**
Убраны с неба непонятные звезды. Одна Венера, заглавная звезда вечера и утра, вернулась в небо. Верен любви: люблю другую. Утром, в час, когда уже можно отличить белую нитку от голубой, я говорю слово -- Любовь. Солнце вылилось в небо.
**
Посмотрим по книге, как по воде, на каких перевалах бывало сердце, сколько от прошлого осталось крови и гордости, называемых лиризмом.
**
Где черный взор лебедя, который весь подобен зиме, а клюв -- осенней рощице, немного осторожен для него самого.
**
Где слоны, кривляясь, как кривляются во время землетрясения горы, просят у ребенка поесть, влагая древний смысл в правду: есть, хоууа! поесть бы! и приседают, точно просят милостыню.
**
Где в лице тигра, обрамленном белой бородой и с глазами пожилого мусульманина, мы чтим первого магометанина и читаем сущность Ислама.
Где мы начинаем думать, что веры -- затихающие струи волн, разбег которых -- виды.
И что на свете потому так много зверей, что они умеют по-разному видеть бога...
**
Где в зверях погибают какие-то прекрасные возможности, как вписанное в Часослов Слово Полку Игореви.
**
Синтаксиса в жизни женщины почти нет.
**
Орудие не только продолжает руку человека, но и само продолжается в нем.
**
Пулеметчик и контрабасист -- продолжение своих инструментов.
**
Мотор свыше сорока лошадиных сил уже уничтожает старую мораль.
Быстрота отделяет шофера от человечества.
Включи мотор, дай газ -- и ты ушел уже из пространства, а время как будто изменяется только указателем скорости.
Автомобиль может дать на шоссе свыше ста километров в час.
Но к чему такая быстрота?
Она нужна только бегущему или преследующему. Мотор тянет человека к тому, что справедливо называется преступлением.
**
Вещи делают с человеком то, что он из них делает. Скорость требует цели.
**
Вещи растут вокруг нас, -- их сейчас в десять или в сто раз больше, чем двести лет тому назад.
Человечество владеет ими, отдельный человек -- нет. Нужно личное овладение тайной машин, нужен новый романтизм, чтобы они не выбрасывали людей на поворотах из жизни.
**
Ты город, в котором я живу, ты название месяца и дня.
**
Кажется, скоро потону, но и там, под водою, куда не звонит телефон и не доходят слухи, где нельзя встретить тебя, я буду тебя любить.
Я люблю тебя, Аля, а ты заставляешь меня висеть на подножке твоей жизни.
У меня стынут руки.
Я не ревнив к людям, я ревнив к твоему времени.
Я не могу не видеть тебя. Ну что мне делать, когда любовь нельзя ничем заменить?
Ты не знаешь веса вещей. Все люди равны перед тобой, как перед господом. Ну что же мне делать?
Я очень люблю тебя.
Сперва меня клонило к тебе, как клонит сон в вагоне голову пассажира на плечо соседа.
Потом я загляделся на тебя.
Знаю твой рот, твои губы.
Я намотал на мысль о тебе всю свою жизнь.
**
Я боюсь твоей любви, ты когда-нибудь оскорбишь меня за то, что сейчас так любишь.
**
Может быть, твоя любовь и большая, но она не радостная.
**
Из-за холода отрекся апостол Петр от Христа. Ночь была свежая, и он подходил к костру, а у костра было общественное мнение, слуги спрашивали Петра о Христе, а Петр отрекался.
**
Если бы та ночь была теплая, Петр остался бы во тьме, петух пел бы зря, как все петухи, а в евангелии не было бы иронии. Хорошо, что Христос не был распят в России: климат у нас континентальный, морозы с бураном; толпами пришли бы ученики Иисуса на перекрестке к кострам и стали бы в очередь, чтобы отрекаться. Прости меня, Велимир Хлебников, за то, что я греюсь у огня чужих редакций. За то, что я издаю свою, а не твою книжку. Климат, учитель, у нас континентальный.
**
Жизнь примеривает нас друг к другу и смеется, когда мы тянемся к тому, кто нас не любит. Все это просто -- как почтовые марки.
**
Волны были как ребристое оцинкованное железо. На таком железе стирают.
**
Пейте, друзья, пейте, великие и малые, горькую чашу любви! Здесь никому ничего не надо. Вход только по контрамаркам. И быть жестоким легко, нужно только не любить. Любовь тоже не понимает ни по-арамейски, ни по-русски. Она как гвозди, которыми пробивают.
**
Обида неизлечима.
А нам остаются желтые стены домов, освещенные солнцем, наши книги и вся нами по пути к любви построенная человеческая культура.
И завет быть легким.
А если очень больно?
Переведи все в космический масштаб, возьми сердце в зубы, пиши книгу.
**
Вы ходите в платьях, и день идет у вас за днем; в убийстве и в любви вы традиционны.
**
Ремизов сейчас хочет создать книгу без сюжета, без судьбы человека, положенной в основу композиции. Он пишет то книгу, составленную из кусков, -- это "Россия в письменах", это книга из обрывков книг, то книгу, наращенную на письма Розанова. Нельзя писать книгу по-старому. Это знает Белый, хорошо знал Розанов, знает Горький, когда не думает о синтезах, и знаю я, короткохвостый обезьяненок.
Мы ввели в нашу работу интимное, названное по имени и отчеству из-за той же необходимости нового материала в искусстве. Соломон Каплун в новом рассказе Ремизова, Мария Федоровна Андреева в плаче его над Блоком - необходимость литературной формы.
**
А знаешь ли, Алик, что лишнее "а" в имя Авраама бог дал ему из великой любви? Лишний звук показался хорошим подарком даже для бога.
**
Строим между миром и собою маленькие собственные мирки-зверинцы.
Мы хотим свободы.
**
Ты дала мне два дела:
1) не звонить к тебе, 2) не видеть тебя.
И теперь я занятой человек.
Есть еще третье дело: не думать о тебе. Но его ты мне не поручала.
**
Дон-Кихот получил мудрость в подарок, больше некому было быть мудрым в романе; от сочетания мудрости и безумия родился тип Дон-Кихота.
**
Вещи переродили человека, машина особенно.
Человек сейчас умеет только их заводить, а там они идут дальше сами. Идут, идут и давят человека.
С наукой дело обстоит совсем серьезно.
Необходимость разума и необходимость в природе разошлись.
Был верх и низ, было время, была материя.
Сейчас ничего нет. В мире царит метод.
Человек придумал метод.
М е т о д.
Метод ушел из дому и начал жить сам.
«Пища богов» найдена, но мы ее не едим.
Вещи и самые сложные из всех вещей — науки — ходят по земле.
Как заставить их работать на нас?
И нужно ли?
Будем лучше строить бесполезные и необозримые, но новые вещи.
В искусстве метод тоже ходит отдельно.
**
Антропософия — вещь небольшая и созданная для сведения концов.
**
Построение нового мира даже скорее сейчас зрелище для нас, чем наше дело.
**
В ступенчатых «Записках чудака», в которых разум поэта-прозаика бродит и стремится, но не видит, в неудачном, но очень значительном «Котике Летаеве» Андрей Белый создает несколько плоскостей. Одна крепка, почти реальна, другие ходят по ней и являются как бы ее тенями, причем источников света много, но кажется, что вот те многие плоскости реальны, а эта крайняя случайна. Реальности души нет ни в той, ни в других, есть метод, способ располагать вещи рядами.
**
Это письмо я написал и переписал. Теперь я буду в честь твою все переписывать.
Так бог зарегистрировал радугу в честь «Всемирного потопа».
**
Я не жалуюсь на тебя, Аля. Только ты — очень женщина.
**
Конечно, сама вещь виновата, если она не умеет становиться любимой.
Особенно вещи, имеющие руки.
Но каждый солдат в своем ранце носит свое поражение.
На поле битвы, убитый, он только узнает свою судьбу.
Мы не умеем быть легкими.
**
А нашу любовь, любовь людей, никогда не носивших фраков, никто из женщин, не носивших вместе с нами тяжесть нашей жизни, не может понять.
**
Нам этого не нужно. Впрочем, для создания параллелизмов годится все.
**
А заплакал он не из сентиментальности, а так, как плачет стекло в комнате, которую затопили после долгого промежутка.
**
Библия любопытно повторяется.
Однажды разбили евреи филистимлян. Те бежали, бежали по двое, спасаясь, через реку.
Евреи поставили у брода патрули.
Филистимлянина от еврея тогда было отличить трудно: и те и другие, вероятно, были голые.
Патруль спрашивал пробегавших: «Скажи слово шабелес».
Но филистимляне не умели говорить «ш», они говорили «сабелес».
Тогда их убивали.
На Украине видал я раз мальчика-еврея. Он не мог без дрожи смотреть на кукурузу.
Рассказал мне:
Когда на Украине убивали, то часто нужно было проверить, еврей ли убиваемый.
Ему говорили: «Скажи кукуруза».
Еврей иногда говорил: «кукуружа».
Его убивали.
**
Четыре с половиной часа, а потом еще двадцать пустых часов, между ними твой голос.
**
Я пишу тебе каждую ночь, рву потом и бросаю в корзину. Письма оживают, срастаются, и я их снова пишу.
**
Мужчина начинает любить через день после того, как он сказал «люблю».
Поэтому не нужно говорить этого слова.
Любовь все растет, человек загорается, а тебе уже разонравилось.
В технике автомобиля это зовется опережением выпуска.
Только я, разорванный как письмо, все вылезаю из корзинки для твоих сломанных игрушек. Я переживу еще десяток твоих увлечений, днем ты разрываешь меня, а ночью я оживаю, как письма.
**
Шестеренка же не может повернуть руля. В технике это называется: необратимая передача. Необратима моя судьба.
**
Мы хотели скорее поймать жизнь. Но слов не знали, думали, что женщину можно взять, как вещь за ручки.
Горячими или холодными руками хватались за жизнь.
Хотели узнать любовь под разными номерами. Перерезали на гимназических вечерах провода, а если заболевали серьезно, то охотно стрелялись, как будто хотели узнать еще один номер. К этим смертям была привычка. Мы были morituri, что значит долженствующие умереть.
Morituri хотели только попробовать еще один номер.
**
Без слов нельзя ничего достать со дна.
**
На части расползлось мое бессонное письмо. Свяжем, прежде чем порвать.
**
И мне все равно, похожа или не похожа моя любовь на необратимую передачу.
Мне все равно. Я знаю: ты не положишь даже моего письма в коробку на правой стороне твоего стола.
**
Спасите меня от людей-теней, от людей, выпряженных из оглобель, от ржавчины, от всей жизни, которая говорит мне одно: «Живи, но не занимай у меня ни времени, ни места».
**
Только здесь «мы» — смешное слово.
**
А раз я видел его хохочущим перед своей картиной; он может смеяться над конструкцией, как над остротой.
**
И самое прекрасное в ней то, что она влюблена в картины своего мужа. Ревнует один вариант к другому, волнуется из-за того, что будет дальше.
**
Трудно жить всякому, любящему женщину или свое ремесло.
**
Все эти люди, когда смотрят картины, спокойны и тихи. А Ксана глядит на холсты влюбленными глазами.
**
А вещи рождаются, как дети.
Их зачинают весело, весело и не постыдно, носят трудно, рожают больно, а живут они потом горько.
**
У всех вещей сдержанно-молчаливый вид хорошо воспитанных людей.
**
Трансатлантический пароход я не видел. Но люблю его и понимаю. Должно быть, очень хорошо танцевать на полу, который идет, целоваться и думать, когда мысли немножко отстают от движения, как сердце при опускании лифта.
Это похоже на мысли под музыку, но лучше. Похоже на разговор Долохова («Война и мир») под пение «Ах, вы сени, мои сени!» — когда он не смог поссориться с товарищем.
Рождается новый мир, новые ощущения, еще не все их замечают. Нашу землю тянет куда-то на буксире.
**
Мы беженцы, — нет, мы не беженцы, мы выбеженцы, а сейчас сидельцы.
**
Мы, мужчины, двигатели внутреннего сгорания, наше дело бурлачить. Для палубы у нас нет бальных башмаков.
**
В любви есть свои методы, своя логика ходов, без меня и без нас установленная. Я произнес слово любви и пустил дело в ход. Началась игра. Где любовь, где книга, я уже не знаю. Игра развивается. На третьем или четвертом печатном листе я получу свои шах и мат. Начало уже сыграно. Никто не может изменить развязки.
Трагические концы, минимум — разбитое сердце, предсказаны романом в письмах.
**
Тоска, эмигрантская любовь и трамвай № 164 завели меня сюда, я долго ходил но мостикам над путями, которые перекрещиваются здесь, как перекрещиваются нити шали, проводимой через кольцо.
Это кольцо — Берлин.
Это кольцо для моих мыслей — твое имя.
**
На свете много разных зверей, и все они по-своему славят и хулят бога.
Ты ныряешь на дно морское без слов и выносишь со дна моря один песок, текучий, как грязь.
А я имею много слов, имею силу, но та, которой я говорю все слова, — иностранка.
**
Я очень сентиментален, Аля. Это потому, что я живу всерьез. Может быть, весь мир сентиментален. Тот мир, адрес которого я знаю.
**
Мне казалось, что из нас двоих — человек, вероятно, только один.
**
Она настоящая женщина, она как трава, у нее как будто нет имени, нет самолюбия, она живет не замечая себя.
**
На твоем небе вместо звезд — твой адрес.
**
Мне за границей нужно было сломиться, и я нашел себе ломающую любовь. И уже не глядел на женщину и сразу пришел к ней с тем, что она меня не любит.
**
Я даю в своей книге вторую повышающую разгадку женщины, к которой писал, и вторую разгадку себя самого.
Я — глухой.
Если вы поверите в мое композиционное разъяснение, то вам придется поверить и в то, что я сам написал Алино письмо к себе.
Я не советую верить… Оно Алино.
Впрочем, вы вообще ничего не поймете, так как все выброшено в корректуре.
**
А ну как ты по инерции объяснишься в любви чему-нибудь совершенно неподходящему?
**
Ты пишешь обо мне — для себя, я пишу о себе — для тебя.
**
Есть два отношения к искусству.
Первое характерно тем, что произведение рассматривается как окно в мир.
Словами, образами хотят выразить то, что лежит за словами и образами. Художники такого типа заслуживают имени переводчиков.
Другой вид отношения к искусству — это рассматривать его как мир самостоятельно существующих вещей.
Слова, отношения слов, мысли, ирония мыслей, их несовпадение и являются содержанием искусства. Если искусство можно сравнить с окном, то только с нарисованным.
Сложные произведения искусства обычно являются результатом комбинаций и взаимодействий прежде существовавших, более простых и, в частности, меньших по размеру произведений.
Роман состоит из кусков — новелл.
Пьеса состоит из слов, острот, движений, комбинаций движений и слов, из сценических положений. Для Шекспира удачная острота актера — самоцель, а не средство обрисовать тип.
Личность героя в первоначальном романе — способ соединения частей. В процессе изменения произведений искусства интерес переносится на соединительные части.
Психологическая мотивировка, правдоподобность смены положений начинают интересовать больше, чем удачность связанных моментов. Появляются психологический роман и драма и психологическое восприятие старых драм и романов.
Это объясняется, вероятно, тем, что «моменты» к этому времени изношены.
Следующая стадия в искусстве — это изнашивание психологической мотивировки.
Приходится изменять, «остранять» ее.
Любопытен в этом отношении роман Стендаля «Красное и черное», в котором герой действует насилуя себя, как бы назло самому себе; у него психологическая мотивировка действия противопоставлена действию.
Герой действует по романтически-авантюрной схеме, а мыслит по-своему.
У Льва Толстого психология подбирается героями к поступкам.
Достоевский противопоставляет психологию действующих лиц их моральной и социальной значимости.
Роман развивается в темпе уголовно-полицейском, а психология дана в масштабе философском.
Наконец все противопоставления исчерпываются.
Тогда остается одно — перейти на «моменты», разорвать соединения, ставшие рубцевой тканью.
Самое живое в современном искусстве — это сборник статей и театр variété, исходящий из интересности отдельных моментов, а не из момента соединения. Нечто подобное замечалось во вставных номерах водевиля.
...
Более интересный случай представляет из себя книга, которую я сейчас пишу. Зовут ее «Zoo», «Письма не о любви» или «Третья Элоиза»; в ней отдельные моменты соединены тем, что все связано с историей любви человека к одной женщине. Эта книга — попытка уйти из рамок обыкновенного романа.
Пишу я книгу для тебя, и писать мне ее физически больно.
**
Как мне хочется просто описывать предметы, как будто никогда не было литературы и поэтому можно писать литературно.
**
Аля, прости мне мою нерадостную любовь; скажи, на каком языке скажешь ты последнее слово, умирая?
**
Страшно видеть похожие судьбы. Наша любовь, наши браки, бегства — только мотивировки.
Теряем мы себя, становимся соединительной тканью.
А в искусстве нужно местное, живое, дифференцированное (вот так слово для письма!).
Мы потеряем мастерство, как теряем женщин.
Ты чувствуешь себя связанной с культурой, знаешь, что у тебя хороший вкус, а я люблю вещи другого вкуса. Люблю Марка Шагала.
**
Он не только газетный работник, умеющий собрать в роман чужие мысли, но и почти художник, чувствующий противоречие старой гуманной культуры и нового мира, который строится сейчас машиной.
Меня же из всех противоречий огорчает то, что пока губы обновляются — сердце треплется и то, что забыто, истрепывается вместе с ним, неузнанное.
**
Люблю тебя — как любит солнце. Как любят ветер. Как любят горы.
Как любят: навек.
**
Ты загнала мою любовь в телефонную трубку.
Мое горе приходит ко мне и сидит со мной за одним столом.
Я разговариваю с ним.
А доктор говорит, что у меня нормальное кровяное давление и моя галлюцинация — только литературное явление.
Горе приходит ко мне. Я говорю с ним и внутренне подсчитываю листы.
Кажется, только три листа.
Какое короткое горе.
Нужно было бы завести другое — в международном масштабе.
**
Жареная рыба смеется в восточных сказках. Подробности я сообщу в своих других книгах.
В европейской литературе, насколько мне известно, она засмеялась первый раз у меня.
Она смеется тогда, когда видит, что кто-то подарил свое сердце вместо трещотки.
**
Тот, кого любят, никогда не бывает виновен.
**
Так сказала она и умерла во второй раз, от скуки: она не любила принцессу.
**
Все это — «как».
Все мои письма о том, «как» я люблю тебя.
**
Любовных писем не пишут для собственного удовольствия, как настоящий любовник не о себе думает в любви.
**
Женщины, к которой я писал, не было никогда. Может быть, была другая, хороший товарищ и друг мой, с которой я не сумел сговориться. Аля — это реализация метафоры. Я придумал женщину и любовь для книги о непонимании, о чужих людях, о чужой земле. Я хочу в Россию.
Все, что было — прошло, молодость и самоуверенность сняты с меня двенадцатью железными мостами. Я поднимаю руку и сдаюсь.
@темы:
не моё,
по венам,
сиреневый джокер,
читалочки,
2019