Порой мне кажется: мои сны - это те фильмы и книги, которые были рождены безымянными богами и так и не нашли своего читателя-зрителя-собеседника. Порой краски в этих снах болезненно яркие, дыхание за спиной - ощущаемое кожей, страх - пряный и мускусный, тишина - самая звонкая из тех, что я слышал.
Да, дамы и господа, вы правильно все понимаете: мне снился сон.
Если ехать по земляной дороге к лесу, вдоль реки - чудное предстанет видение: вода - чище души ангельской, и поля, сплошь укрытые сине-лилово-черными первоцветами. Больше там ничего не растет - даже трава, только эти цветы по весне.
Лес обступал деревушку, с каждым годом - все плотнее и теснее. Редкие, разрозненные хижины, покосившийся журавль, колодец у углового дома, высокие, крепкие стволы многолетних древ. Жителей в деревне было мало, больше - пришлых, любопытных, всяческих новомодных искателей чертовщины. В лесу было Болото, безымянное, мрачное, неприветливое. Про него баяли много чего, все больше - страшного, дескать, нет у болота ни конца, ни начала - одно чрево ненасытное. И смеется трясина, тянет в мир длинный свой речной язык, и вода в той реке - буро-зеленая, жабья шкура, пузырится, едва волнится - все больше омуты, чем течение. Да и откуда взяться течению в реке, вытекающей из болота? Люди городские смеялись, дескать, не бывает так, чтобы река из болота текла, впадать в болото - может, конечно, а течь из него? Да нет, бред, сказки бабушкины.
Деревенские не спорили: сказки то и сказки, нам, мол, дело какое? Поди не весна еще, какие в деревне дела-то до весны?
Змеился ручьями март. Таял снег, земля становилась бурым месивом. Пришлые по весне не приезжали - черт ногу сломит, пока по грязи до деревушки доберется, а уж эти-то - совсем не черти. Ждали, покуда солнце припечет и высушит изможденную землю. Нам это было на руку. И густая, тягучая, словно трясина болотная, грязь, хватающая за щиколотки, и пришлые, ждущие солнца.
Мы приходили со стороны леса, в четвергову ночь, стучали условным стуком в избу лесника у колодца, и нам открывала вот уже который год щуплая, нескладная, тощая и некрасивая девчушка лет тринадцати, щурилась сонно и подслеповато, шарахалась в сени и звала своего старика. Хозяин должен сам пригласить, чтобы гости вошли. Он не приглашал. Кивал скупо, садился на пороге, набивал трубку добрым табаком и выкуривал неторопливо, оглаживая седую бороду. После - вставал, шел хромо к сараю за домишком и доставал оттуда тяжелые, увесистые, крепкие багры. - Пойдем, хлопцы, - говорил, - реку причесывать. А девчонка его уж тут как тут стояла да кивала, статная, подросшая, волосы - смоль, глаза - бездна. - Подснежников соберешь мне, красивый? - шептала каждому чуть не в губы. - Поцелую. - Смеялась. Мы ничего не боялись, (не)люди леса, кроме этой девчонки. - Соберу, - отвечал каждый, едва удержавшись, чтоб не назвать хладную своей королевой. Назовешь ведь - и все. Пропал.
Шли молча. Выбирали дорогу, чавкала жадно грязь под ногами, сопел за спиною мрак. Обходили болото - пядь за пядью, растянувшись цепью - одиннадцать и старик. Выходили к реке: вода - чистейшее из молчаний, дно иного мира - и то видать. Садились в широкую плоскодонную лодку: старик - на весло, мы - по бокам, вдоль бортов. Опускали багры в воду, вспарывая дно речное до бурой крови. Медленно и неохотно расплетала власы река, отпускала вплетенные в бурые косы цветы: вспухшие, уж больше черные, чем синие. Втаскивали тела на борт, укладывали, вглядывались в обезображенные лица, закрывали пустые глазницы, зашивали нитями.
К утру девчушка встречала нас на берегу, щеки - румянцем тронуты, глазенки блестят восторженно: дитя. Ил речной оседал, вода - прозрачнее зеркала, ровные борозды по дну. Старикова-то падчерица дожидалась нетерпеливо, переминаясь с ноги на ногу, покуда мы вытащим тяжелую лодку на берег, а после - кидалась в нее, ласкала хладными пальцами черно-синие, любовалась, смеялась счастливо, пила их до дна, иссушая, бросая нам, как объедки. Мы хоронили - привычно, слаженно - раскопаем неглубокую могилу, зароем останки, а там уже и новый лежит у ног, иссушенный. Некоторые рассыпались, старик щурился неодобрительно, брал ведро земли и засыпал порох поверх.
Последнего она выпивала как и первого - до дна. Вставала с колен, неуверенно, обессиленно, шаркая - перебирала тощими ножками и не было у нее сил поднять их. Подходила: тощая, щуплая, нескладная, некрасивая, под глазами - круги запали, словно вечность дитя не спало. Мы склонялись и она мучительно медленно целовала каждого из нас в лоб. После - едва не падала, обессиленная, старик подхватывал ее на руки и вздыхал, качая головой неодобрительно.
В этом году подснежников было больше, чем в прошлом, лодка была наполнена чуть не до краев - и Ее едва хватило на них. Молчит старик. И мы молчим.
Наступит март, встретит нас тощая у ворот, хрупкая - как стекло. Того и глядишь - разобьется. И кто знает, что не удержит тогда в себе, какое зло выпустит она в этот мир.
@темы:
я оставляю себе право на страшные сны,
2015,
по венам,
сиреневый джокер,
впечатлительным нечитабельно,
я сочиняю сны
-
-
13.03.2015 в 12:20-
-
13.03.2015 в 12:22