продавец паранойи
Однажды, дамы и господа, мне снился сон, пропитанный чужой смертью и страхом по самую звонкую свою ноту. Это подарок тебе к моему Рождеству, пан Волчий. Этому сну сегодня исполняется три месяца.
Ты перебираешь, как чётки, свои тщательно выбитые, вываренные, выбеленные зубы, нанизанные добрым безымянным на тонкую, крепкую леску. Ты совсем не улыбаешься, и я знаю, почему - ты боишься, страх разметал свои крыла по твой обнаженной спине старой, потертой татуировкой. Мне чудится, будто эти, лишенные маховых перьев, крылья никогда и не были твоими. Сейчас мне кажется, что я точно знаю, кто насиловал кожу на твоих лопатках.
Молчишь. Тени хороводят, шарахаются по углам, зачуяв страх - подбираются ближе, ближе, бли-иже, пока одна из них, осмелевшая, нахальная, напоенная тьмой, не слизывает своим раздвоенным языком пламя со свечного огарка. Темно. Только мерный стук и белые силуэты чёток в твоих пальцах. Тени обнимают тебя, скрывая собою твою неполную наготу, пряча твои глаза даже от тебя самого, избегают смотреться в зеркало напротив, старинное, в рассохшейся деревянной раме, пахнущей пылью и давно прожитой жизнью. Мне кажется, будто только в этой массивной оправе зерцала еще осталось хоть что-то витальное, оттененное надеждой.
- Это временно, - шепчутся, смеясь, алчущим взором ласкают старое, потрескавшееся темное дерево, подбираются ближе, тянутся от тебя щупальцами, ближе, бли-иже - так палач подходит к обреченному: уверенно, не таясь.
- Это временно, пан Волчий, - говорю я, сегодня молчаливый и лунно мертвый. Тик-так-стук-стук, - говорят четки, спокойно и размеренно. Пожалуй, ты снова слушаешь иллюзию собственного сердцебиения. Тени овивают раму, змеятся плющом, беззвучно, по-дионисовски, смеются. "Эван эвоэ, Вакх!" - мысленно вторю им, отстраненно шагая к зеркалу. Сдергиваю с него, как занавесь, ломкие, льдистые тени, чужую кровь и собственную кожу.
Мерный стук сбивается. Четки падают, медленно, но неумолимо, время, кажется, задерживает выдох до их глухого стука о разбитый кафель. Я и не думаю оборачиваться, нет, я знаю, что там, за моей спиной, ты распадаешься на тени, пепел и тусклую чешую, а твои пустые глазницы до последнего мига твоего существования жадно, почти голодно, взирают на то, что вижу я вместо собственного отражения:
Ты стоишь напротив, белый, как кровь зимы, нескладно-неправильный, гротескный, "ни холоден, ни горяч", совсем не похожий на тень, которой ты, мёртвый, должен сегодня быть. На твоих губах и пальцах нет крови, но мне отчетливо пахнет ею.
Наверное, это потому, что твой страх за моей спиной вскидывает револьвер. Старый, на шесть.
Я точно знаю - там оставался еще один патрон.
Ты перебираешь, как чётки, свои тщательно выбитые, вываренные, выбеленные зубы, нанизанные добрым безымянным на тонкую, крепкую леску. Ты совсем не улыбаешься, и я знаю, почему - ты боишься, страх разметал свои крыла по твой обнаженной спине старой, потертой татуировкой. Мне чудится, будто эти, лишенные маховых перьев, крылья никогда и не были твоими. Сейчас мне кажется, что я точно знаю, кто насиловал кожу на твоих лопатках.
Молчишь. Тени хороводят, шарахаются по углам, зачуяв страх - подбираются ближе, ближе, бли-иже, пока одна из них, осмелевшая, нахальная, напоенная тьмой, не слизывает своим раздвоенным языком пламя со свечного огарка. Темно. Только мерный стук и белые силуэты чёток в твоих пальцах. Тени обнимают тебя, скрывая собою твою неполную наготу, пряча твои глаза даже от тебя самого, избегают смотреться в зеркало напротив, старинное, в рассохшейся деревянной раме, пахнущей пылью и давно прожитой жизнью. Мне кажется, будто только в этой массивной оправе зерцала еще осталось хоть что-то витальное, оттененное надеждой.
- Это временно, - шепчутся, смеясь, алчущим взором ласкают старое, потрескавшееся темное дерево, подбираются ближе, тянутся от тебя щупальцами, ближе, бли-иже - так палач подходит к обреченному: уверенно, не таясь.
- Это временно, пан Волчий, - говорю я, сегодня молчаливый и лунно мертвый. Тик-так-стук-стук, - говорят четки, спокойно и размеренно. Пожалуй, ты снова слушаешь иллюзию собственного сердцебиения. Тени овивают раму, змеятся плющом, беззвучно, по-дионисовски, смеются. "Эван эвоэ, Вакх!" - мысленно вторю им, отстраненно шагая к зеркалу. Сдергиваю с него, как занавесь, ломкие, льдистые тени, чужую кровь и собственную кожу.
Мерный стук сбивается. Четки падают, медленно, но неумолимо, время, кажется, задерживает выдох до их глухого стука о разбитый кафель. Я и не думаю оборачиваться, нет, я знаю, что там, за моей спиной, ты распадаешься на тени, пепел и тусклую чешую, а твои пустые глазницы до последнего мига твоего существования жадно, почти голодно, взирают на то, что вижу я вместо собственного отражения:
Ты стоишь напротив, белый, как кровь зимы, нескладно-неправильный, гротескный, "ни холоден, ни горяч", совсем не похожий на тень, которой ты, мёртвый, должен сегодня быть. На твоих губах и пальцах нет крови, но мне отчетливо пахнет ею.
Наверное, это потому, что твой страх за моей спиной вскидывает револьвер. Старый, на шесть.
Я точно знаю - там оставался еще один патрон.
Я потом уточню, кто у тебя рождается и почему три месяца вынашивал)
Это продолжение, как я понял. Немного напрягся, с чего это распадаюсь на тени, но потом вспомнил, что минуло три месяца.