продавец паранойи
Лялечка... підносить руку до не-до-за-чи-не-но-ї скляної скриньки;
втомлена за/нез/розумілістю - скляною долонькою стискає важкий і холодний метал
підійма
є
обережно підносить жерлом до своєї скляної скроні
щось розриває мозок на крихти очікуваної не-ва-го-мос-ті
падають друзки - ет, злива!
лялька скляними дивиться поза скло
мертва
й безсоромно, прозоро -
щаслива.
(с) недонароджені вірші з передсвідомості
втомлена за/нез/розумілістю - скляною долонькою стискає важкий і холодний метал
підійма
є
обережно підносить жерлом до своєї скляної скроні
щось розриває мозок на крихти очікуваної не-ва-го-мос-ті
падають друзки - ет, злива!
лялька скляними дивиться поза скло
мертва
й безсоромно, прозоро -
щаслива.
(с) недонароджені вірші з передсвідомості
Этим двум записям по-соседству уже месяц или чуть-чуть больше, они чернильны до отчаяния, сейчас самое время и самый вечер для того, чтобы устало обозначить почти сакральное: итак, дамы и господа, мне снился сон:
Мир из стекла и бетона, чуждый всему живому и самому слову "жизнь", рассчитанный точно, до миллиметра, стерильно чистый и абсолютно не способный на оттенки мир. Комната с высокими потолками, неяркими лампами, запахом больниц и анестезии, кожаное кресло, резные деревянные подлокотники, ты. Стол отодвинут к окну, за окном барабанит дождь, стучится в стекло, ты остаешься глух к его просьбам, у тебя вип-клиент, ты сам. Тебе немного за тридцать, ты чувствуешь, что слишком пристально смотришь на себя в зеркало, предельно устало, но не вымученно улыбаешься и отходишь к выбивающемуся из интерьера столику ножной машинки "Зингер", старой и пахнущей рассохшимся деревом. Ей немного за семьдесят, вместе вам - почти целый век. Ты снимаешь с себя кожу, _она тебе велика, перекраиваешь, подгоняешь под себя, я вижу анатомически правильный рисунок мышц твоей кисти - ты вращаешь ручку швейной машинки, после - с запасом пришиваешь пуговицы на тугую, натянутую, молочно-белую кожу, пахнущую чем-то предельно человеческим, может быть - эмоциями? Не прорезаешь петли для бронзовых пуговиц, обшиваешь правильные прямоугольники аккуратным, выдающим твою педантичность, швом, создавая иллюзию того, что однажды ты расстегнешь одну из, ослабишь хватку на собственном горле. На манжетах рубашки из собственной кожи ты оставляешь место для запонок, натягиваешь на пальцы тугие высокие перчатки, скрывая багрово-алое на запястьях. Из ящика памяти достаешь запонки - цветок анемоны в бронзе, раздвоенный - змеиное жало? Это совсем не важно, право слово. Ты оставляешь за спиной древесную старость, подходишь в зеркалу, твой обновленный абрис проступает четче.
Несколько капель дождя ты стоишь неподвижно и кукольно, после - взмахиваешь рукой. Манжеты едва ощутимо свободны, запонка ударяет аккурат по живчику. Даже тебе в зеркале кажется, что у тебя бьется сердце.
А так - да, несуразный цветик, неприметный.
Я бы с удовольствием их увидел.