4. 2023

— Совсем как светлячки, — говоришь ты, завороженно глядя на тысячи тысяч огоньков, оплетенных медью с проблеском золота, плененных сетью не то собственных воспоминаний, не то чьей-то (моей, быть может) мягкой, но настойчивой воли с нотой принуждения в самом ласковом из её проявлений.

— Совсем, — соглашаюсь, перебираю тёмные твои пряди — одну за другой, вплетаю в них свои ветры, и тени, и сны, и слова, и межсловья, сказанные и не произнесённые, и душу вплетаю тоже — если она и вовсе есть, душа.

Связанные одной цепью вспыхивают оттеночно ярче, рассыпаются млечным по не то пустоте, не то бездне, которую опоясывают, пленяют собою во времени и пространстве.

— Возьми, — говорю, — 别害怕, — и ты протягиваешь ладони, касаешься хрупкой прозрачной стеклянной глади, одергиваешь вдруг пальцы, отчетливо ощутив, что пряди твоих волос касаются пустоты, а не ладоней моих или ткани, хранящей тепло коленей. Тебе чудится вдруг, совсем почти как тогда однажды, будто я тебе показался, и выдох спотыкается о непрозвучавший вдох, сбиваясь на такт; я подаюсь чуть вперёд, возвращая тебе неразрывность касаний, целую в висок и в скулу почти что вскользь. Твои руки дрожат едва осязаемо, стекло — проводник, и ты слышишь, ещё не коснувшись, мерно-спокойное, аккуратное. Упорядоченное.

Касаюсь ладонью щеки, ты — губами — кончиков пальцев: не то провокация, не то благодарность.

В стекле отражается зыбко память воспоминаний: далёкая не то выдумка, не то правда.

Ты стоишь предо мною: болезненно обнажённый, почти распятый, беспредельно умеющий доверять, вспарываешь себя наживо, раскрываешь грудную клетку на уровне третьего рёберного хряща, достаёшь всполошенное, испуганное и дрожащее, то, которое больше не нужно самому охранять.

Мир, кажется, замирает, где-то здесь наша собственная point of no return, то ли конец чего-то, то ли его начало; время тянется медленно, будто увязнув в янтарной капле, ты не знаешь китайский, но всё же читаешь отчетливо по губам (и кому адресованное из нас?) "别害怕",

и когда мои тени касаются сердца, а губы губ,
ты понимаешь, что я действительно существую,
и отдаёшь доверчиво, без остатка.

@темы: настроения, по венам, беспробудни, сиреневый джокер, бета-версия жизни, словотворное, впечатлительным нечитабельно, теги под грифом "секретно", теги под грифом "серьезно", 2023, бог с потолочной балки

---

Название: Золото, золото!
Автор: Сиреневый Джокер
Фандом: Diablo II: Lord of Destruction
Персонажи: Некромант, Паладин и их спутник.
Жанр: экшн, агнст, драма
Рейтинг: R
Размер: мини
Дисклеймер: мир и основная концепция персонажей by Blizzard
Предупреждение: ОСС, смерть, нецензурная лексика, сцены насилия
Саммари: Путешествие каравана из Лют Голейна в Кураст. С окончания Темных Времен (смерти Баала) прошло около 30 лет.
Размещение: 17/12/2011
От автора: Говорят, что золото - это небом разбитое солнце.

читать дальше?

Караван шёл на восток.

Я повторил эти слова ещё раз: медленно, вдумчиво, катая на языке каждый оттенок раскатистых гласных наречия народов пустынь. Мой попутчик криво усмехнулся, качнул головой и хрипло, каркающе рассмеялся.

На вид ему было лет тридцать пять, может быть, сорок. Мозолистые руки, длинные пальцы, унизанные драгоценными платиновыми перстнями, все девять. Вместо мизинца на левой руке — уродливая обожжённая культя неприятно-тёмного цвета. Мрачные одежды свободного кроя — под такими только смерть прятать. Седые волосы ниже плеч, бело-пепельные, жёсткие, прямые, хаотично размётанные по плечам. Шрам от виска до подбородка, рассекающий губы. В глаза смотреть не стал. Может, их и не было, глаз.

А он смеялся. Глухо. Страшно.

Я невольно вздрогнул и поёжился. Скорее бы в путь, через золотые пески пустынь, на восток, в отстроенный гостеприимный Кураст, прочь от Лют Голейна, стены которого до сих пор пахнут кровью далёкой войны, а подземные тоннели крадут чужие жизни. Нет покоя в проклятом городе, и не будет никогда. Мне ли не знать.

Рядом с попутчиком заворочался, зашевелился какой-то оборванец, выбрался из-под груды лохмотьев, сел. Осмотрелся. Скользнул по мне хмурым болезненным взглядом с ноткой алчности. Оскалился, обнажая почерневшие гнилые зубы, захрипел сдавленно, сипло:
— Золото... Золото...

Инстинктивно отпрянул. Накрыл ладонью изящную, инкрустированную изумрудами, фибулу на моем плаще, машинально дотронулся пальцами до тугого напоясного кошеля. Оборванец заходился жутким, пугающим криком, то и дело срывающимся на хрип:
— Золото! — Скрипуче возвещал он миру, тянулся ко мне, подползая с каждым рывком все ближе, отталкиваясь от сухих песков сильными жилистыми руками, волоча перебитые ноги, — зо-олото, золото, золото!

На лбу выступили крупные капли пота. Руки едва ощутимо дрожали, но я смотрел на него, как завороженный, мимо воли замечая, что передних зубов у него нет вовсе — выбиты к чертям, глаза серые и сухие, скупые на чувства, кроме, разве, ненасытной жадобы, алчности, волосы темные, когда-то стриженные коротко, но сейчас отросшие, грязные, посеревшие от дорожной пыли. Одежды мертвого святого ордена, павшего в битве за нашу свободу.

Я отшатнулся, когда он оказался совсем близко. От него разило смертью. Припав на локоть, он выбросил вперед левую руку и жадно вцепился в мою ладонь, сминая её, сжимая до боли, вынуждая отпустить кошель. Сорвал его, притянул к себе, сжимая цепко, крепко — черта с два выдерешь-отберешь.
— Золото, — шептал он, прижимая добычу к себе, — золото, моё золото...

Из разбитого рта капали слюни, шёпот перешёл в истеричный смех-плач, оборванец змеем отполз подальше и судорожно дергал не поддающиеся пальцам завязки, плакал, шептал что-то невнятно и неразборчиво, наконец совладал с тесьмой кошеля, зарылся ладонью в монеты и перебирал медленно, скупо, лаская грубую чеканку.

Мой попутчик наблюдал за всей этой драмой на удивление спокойно и беспристрастно. Пожалуй, только опытный знаток лиц человеческих мог бы сказать, что где-то в очах седовласого мятежилась горькая жалость и острая печаль.

Я таковым не был, и для меня тот оставался лишь безучастным наблюдателем. Оборванец наконец успокоился, затих, убаюканный скупым перезвоном монет, прижал к себе кошель бережно и нежно, как дитя, и замер так, глядя куда-то в ночные пески невидящим своим взором.

Мне было не по себе. Седовласый бережно коснулся кончиками пальцев щеки оборванца, стирая с кожи следы слёз, покачал головой, вынул из котомки сосуд с зельем, капнул несколько капель оного оборванцу на висок. Мягко втёр в кожу. Осторожно выпутал-вынул из сведённых судорогой рук инвалида мой кошель. Вернул. Сожаления в его глазах не было. Впрочем, я смотреть не стал. Может, их и не было, глаз.

— Что это с ним? — наконец выдавил я из себя, цепляя кошель на пояс и предусмотрительно накрывая его плащом. Чертово любопытство.

Седоволосый усмехнулся.
— Он собирает осколки солнца, разбитого его Небом.

И замолчал. Изредка шевелил губами, словно вспоминая давно стёршиеся имена. Переплетал пальцы. Невидяще смотрел куда-то в ночь, и мне чудилось, что ночь смотрит в ответ.

— Тысячи умирают для того, чтобы единицы могли стать героями.

Я вздрогнул от неожиданности, когда смотревший в ночь снова заговорил:

— Он был совсем мальчишкой, знаешь — да зна-аешь, тебе по возрасту знать положено — смешным, наивным, глупым. Аккурат твой ровесник, разве только чутка старше, на год или два. Пришёл в Лагерь вместе с братом Паулосом, одним из монахов ордена паладинов. Меч, щит — ты такие небось и не помнишь уже: серые кругляши из дерьмового железа, — и душа нараспашку, и глаза верой так и светятся. Помню, явился в шатер со своей святой книжицей аккурат когда делили добычу. От вида крови позеленел весь, губёшки дрожат, а туда же, вещать о силе господней, вечном пути, рае для праведников, покое для мертвецов.

Тут говоривший мрачно рассмеялся, отёр губы, выудил откуда-то из-за уха самокрутку, закурил. Над головами пронеслась стайка летучих мышей.

— Стал-быть, послали мы его к дьяволу с такими истинами. Обижался долго. Все они попервах обижаются. За кордоны лагеря-то его покамест не пускали, он всё больше у Акары сиживал, лекарским премудростям учился. Временами, конечно, и на плацу у Кашии бывал, но не жаловал он воинское дело, шибко не любил. А после тяжкие времена настали, Бродяги стали дохнуть как мухи, вокруг лагеря расставили лучниц, да только ночью со стороны Болот наползало столько тварей, что хоть вешайся. Кой-кто, бывало, и вешался. Этот вот тоже бы в петлю полез, кабы не его вера. Продовольствие урезали, вода стала на вес золота — колодцев в Лагере было мало. Акара не успевала лечить раненых. Караваны ходили редко и приносили не товары, а дурные вести.

Он закашлялся. Я слушал как завороженный. Воображение услужливо рисовало мне картины тёмных дней и тех зловещих событий, отголоски которых еще долго будут звучать в летописи нашего мира.

Молчал он долго. Жёг свою самокрутку, затягивался густым смолистым дымом, кашлял, сплёвывая в сторону густую вязкую слизь мокрот, смешанную со слюной.
— В ту ночь передохли многие, — в его голосе, кажется, звучало какое-то злорадство, смешанное с необъяснимой отеческой нежностью. Он ласково огладил пальцами одно из своих колец и вёл далее, — и Акара после долго говорила со своими духами. А, вернувшись, велела Бродягам идти в Болота, искать логово этих тварей и зачистить его к чертям, как и сами болота, до Холодных Равнин. Работёнка была не из простых, что уж греха таить, и лекарь нам был нужен позарез: без лекаря мы бы и шести миль от лагеря не прошли... тварьми кишело как грибами после дождя. Помню, святошку нашего ещё долго воротило да рвало, когда мы, убив краснокожих карликов из преисподней, жадно обшаривали их трупы в поисках какого-нибудь завалящего кольца или годной одёжи. А пуще всего мы искали золото. За эти глупые кругляши можно было купить немного выпивки, зелья, кожу для брони или, если золота скапливалось много, металл и чаровные камни для оружия. Пожалуй, только страх умереть раньше времени удерживал нас от того, чтобы прикончить того везунчика, нашедшего амулет с сопротивлениями магии или меч с ледяными рунами, способными замораживать врага. Святоша все таскался со своим мечом да щитом. Будь его воля, он бы убиенных монстров в землю хоронил да молитвы над ними читал. Попервах относились с сочувствием, думали, пообвыкнется, поприсмотрится, да будет сам промышлять мародёрством, как все мы. Ничерта!

Рассказчик грязно выругался. Неторопливо скрутил еще одну сигарету и с наслаждением затянулся сладковатым дымом. Я набросил на плечи плед из верблюжьей шерсти — ночи в пустыне холодные. Впрочем, мой попутчик, видимо, холода вовсе не замечал. Как, впрочем, и ничего иного, кроме самого себя и своих воспоминаний.

— А мы все шли на восток. Герои, чёрт бы их побрал. Завалили Сестёр, с Варривом добрались морем до Лют Голейна. Город и тогда, в тёмные времена, славен был да богат. Неделю пили беспробудно, пытаясь забыться, вычеркнуть пройденный путь, стереть из памяти затхлый запах монастырских катакомб, а с кожи - едкое дыхание Андариэль. Сильна была, сука. Шли на восток, да. По пустыне шли, спина к спине, зачищали чёртову бесконечность. И святоша с нами шёл, все так же верный щиту да мечу, исхудавший, голодный, побивающийся чужими подачками, гордый, тварь. От трупов его уже не воротило, но грабить — не грабил. Только, знай, молитвы свои шептал, особливо как скелеты ожившие упокаивал. Размозжит черепушку-то, а потом бормочет: упокой, Госпа-ади... Растяжно так, гнусаво, тихо, чтобы никто не слыхал. А ещё проснётся, бывало, утром, да щурится в ясно небо, улыбается блаженно, любуется солнцем, нежится ласковым.

Снова смолк. Пожевал губы задумчиво, вспоминая али думая, рассказывать ли.

— Недалече ведь, чем сейчас, дошли, аккурат до Затерянного Города — вон башни его видны за барханами. Ты юн-зелен ещё, пыли песчаной не нюхал поди и вовсе, рассветных времен закат только в пелёнках и застал, а? Если батя твой живый был, то рассказывал о Затмении. Были такие твари в пустыне — когтистые аспиды. Вроде нас с тобой, только морды змеиные и разум злобивый. Под Затерянным у них храм лежал — не святой, но покинутый, как в те часы в Травинкале, а свой, гадючий. Они там злобу свою растили, лелеяли, плекали в сердцах, да после, взрощенную, пускали в люди. Да что говорить, не поймёшь... Сталось так, что твари эти колдовством своим заслонили солнце, так Затмение-то и случилось, аккурат когда мы до Потерянного дошли. Паладин-то наш измаялся весь, измучился без светила своего небесного. Посмурнел, всё ходил, хирел, говорил мало, а после и вовсе перестал. Выбрались мы, значит-то, ко храму аспидовому. Сунулись зачищать, и он с нами. Там и потерял сперва левую ногу, после - душу. А, может, напротив, душу сперва. Аспид его за углом подстерег, сухожилия на ноге подрезал. Святоша-то наш в самошитых сапогах ходил, на кольчужные золотишка не напас. Но не о том сказ. Не растерялся малец, вспорол брюхо змеелюдово, размашисто так, широко, а оттуда монета золотая звоном да бликом от факела блеснула. Задрожал, помню, губу закусил крепко, затрясся весь, будто в лихорадке, пальцами дрожащими от крови скользкий кругляш подобрал, сжал цепко, на зуб опробовал, да сунул в карманец, к сердцу поближе. И улыбкой блаженной расплылся, стоит, щурится, и губы в крови, не то своей, не то змеевой. Зельем отпоили, наложили бинты как должно. Жаль только душу не залатали. Жаль.

Цыгарка давно погасла, а он всё жевал её краец машинально, задумчиво. Смотрел не то в ночь, не то на спящего мятежным сном оборванца. Молчал, не то забывшись, не то не желая более говорить, не то заслушавшись, как скрипят в глубинах памяти отворяемые каменные двери Храма Гадюк, как напитываются кровью тугие бинты, как спрело-затхло воняет смертью в тёмных холодных залах. Впрочем, холода он, видать, не чувствовал вовсе.

Я поплотней закутался в плед. Закемарил. Снилось чертово кодло и попутчик мой, бледный и мертвый. Вперил в меня свои очи, а их и нет вовсе, глаз-то. Золотые кругляши чеканные заместо них, и крик сиплый, хворый, гадючьим свистом:
- Золото! Золото!

И воздуха не хватало, словно весь вышел, словно выродился в этот чужой свист, в этот калечий гортанный хрип. Спёрло в груди, силился проснуться, да жилистые пальцы душили умело, намёртво.

— Золото! Зо-олото! — Завыл шакалом оборванец в одеждах святого ордена, заплакал, дрожащими руками вытаскивая из моего кошеля две монеты, оглаживая их любовно, лаская загрубевшими пальцами, нежа, накрывая мои веки, непослушно воруша губами, силясь вспомнить слова молитвы.

Седовласый гладил его по плечам, капал на виски зелье и втирал мягко, стирал с дряблых, изъеденных ядом и временем щек слёзы, говорил что-то ласково, убаюкивающе. Калека дрожал, прижимал к себе кошель, сворачивался клубком у моего тела, забывался тяжелым беспокойным сном.

Мой попутчик усмехался криво, ухмылялся недобро, молчал, вперив очи в свою ночь, цепко ухватив за подол мою не успевшую сбежать душу. Подманивал. Прятал в одно из своих колец, цеповал своей властью над неупокоенными.
Святой, так и не вспомнивший молитву, во сне покрывался испариной, скрежетал зубами и до меня доносилось клёкотом:
— ...зо-ооолото, зо-ло...

Караван шёл на восток.

@темы: настроения, сиреневый джокер, словотворное, впечатлительным нечитабельно, и снова о гомосеках (с)