Монголия - это любовь. Я, конечно, ещё задолго до того, как познал её, лет, наверное, за пять или шесть был уверен, что не останусь к этой стране равнодушен.
Далёкая земля встретила меня близими-близкими звёздами -- ладонь протянешь и коснёшься, и яркими -- что искра у меня на ключице. С этой нашей первой встречи я едва ли не каждый вечер выходил дышать морозным, переплетённым с запахом жжёных покрышек, воздухом и любоваться такими далёкими близкими и луной: полновесной, яркой, испещреной ласками встреченных астероидов и метеоритов.
Город был на вкус как прошлое и волшебство, а загород...боги, как я скучал по этому прикосновению к барханам и сопкам, по мерной поступи безразличных к миру людей верблюдов, по той тишине, с которой ты один против неба, и мир касается тебя каждой из пяти стихий, признаётся в любви на всеобщем, дарит и покой, и смятение сердца, и слова, сплетающиеся посолонь в полотно текста.

Смотришь и видишь:
нет ничего, кроме любви.

@темы: настроения, по венам, беспробудни, сиреневый джокер, покуритель счастья, 2024

---

3.2024

мне говорили, мол, мальчик, давай осторожней с бездной, ей терапевтом прописаны безмятежность, невыход за рамки замочных скважин, налёт безразличия к тем, кто важен, не стук суматошный сердца, не то, что её по праву, а тёплый настой на травах: цикута со вкусом рая –
полынный степной покой.

мне говорили об этом и днём, и ночью, слова семенами падали в междустрочия, я разделял их на точки, тире и точки, те прорастали чернильной вязью; другие касались её губами, я же – ласкал перестуком клавиш, скрипом пера, едва равнодушным взглядом, мне показалось – я всё так легко уладил, не чувствами –
буквами всё изведал.

мне говорили; ты знаешь, я был послушен, я безразличие сделал своим искусством, а разум – точнейшим, единым из всех мерил, я отказался от «до» и «после», не удовольствие выбрал – пользу, не миг неизвестности – скучный Сансары бег.

мне говорили; меня заклинали словом, я выплетал из обрывков его другое, себя написал не творцом – подмастерьем бога, что билось в груди я за буквы прόдал, я мёртвое плотью облёк и былью; ты ведь умеешь читать меж смыслов, сердцем не чувствовать даже – мыслить, душу имеешь ярчайшую – аконит.

мне говорили, и я не тревожил бездну,
я её попросту
сочинил.

@темы: настроения, по венам, сиреневый джокер, бета-версия жизни, словотворное, будда-который-курит, 2024

---

Ты спрашиваешь: «а что тебе нравится?», куклишься там, в одеялах и виртуальных/тенями сотканных моих объятиях, а мне вдруг кажется, что я толком ничего не могу сказать, кроме: «мне нравится, как ты пишешь», но это звучит так скупо, что я в который раз смотрю на слова осуждающе, хотя надо бы на себя – потому что не складываются в моём сознании в что-то более или менее развернутое и по пунктам/фактам, по крайней мере, сразу. Я пока не знаю, как передать словами, что я чувствую, когда читаю твои (для меня) тексты. Возможно, проблема в том, что в чувствах я разбираюсь куда как менее чем в словах.
Больше всего мне, пожалуй, нравится осязаемость.

У тебя потрясающая способность наносить контур мира так, что сознание читающего достраивает детали, а те, прописанные тобой, встраиваются в воссозданное разумом, наполняя, дополняя и оживляя. Читаешь тебя – и мир обретает плоть. Это интереснее кинолент, знаешь, что-то ближе к очкам дополненной реальности, когда на время прикасаешься к миру, который ты создаёшь, стоишь где-то там чуть поодаль, впитывая в себя ощущения: касание ветра, отчетливый смрад проулка, запах тела на простынях, звук падения чернильной капли, прелость яблок, угольно-табачная вязь. Вроде бы и набросок – сколько там тех слов? – а перед глазами фрагмент миропространства, протяжённый во времени. Магия.

А потом цепляешься за слова, куда-то в них падаешь, и вот уже те, «кто прячется ещё глубже, меж быстрых неровных строчек» – кто жмётся друг к другу, кто смотрит не то с любопытством, не то с испугом, кто готов замахнуться окриком при малейшем намёке на.

Встречаешься с ними взглядом, и хочется, чтобы ты дал им право случиться, ведь за каждым своя история, своя правда, своя драма, своё карманное счастье, возможно, способное даже коснуться целого мира.

А потом случается девочка в синем платье, пока ещё безымянная – сначала её убьёт автор, потом – я, и, кажется, за последнее я уже отчётливо ощущаю себя тварью; это, несомненно, будет красиво, болезненно и чертовски правильно, но здесь и сейчас мне так её жаль.

Ты облекаешь её в плоть голосом (я потом перечитываю, позже), и я вспоминаю Марго из рассказа Брэдбери («Всё лето в один день», я не знаю, читал ли ты), нерождённого мальчика из одного из моих набросков, сонный ещё разум рождает ассоциации, я что-то говорю тебе, кажется, а потом вдруг оказывается, что всё моё что-то помещается в «грустно» или «печально», я не запомнил даже.

А она сидит в придорожной пыли, творит волшебство, обретает имя почти случайно (впрочем, я не верю в случайности). Вызывает отчаянное желание запечатлеть её в слове, коснуться словами – наверное, так и работает вдохновение: случается что-то, и тебе отчетливо хочется написать, как было по меньшей мере в одной из творимых тобой реальностей.

Знаешь, она где-то всё ещё очень рядом. Я пытаюсь думать о важных серьёзных вещах, индивидуальном плане, актуальности и практической значимости, осязать запах кофе,

но чудится запах пыли, строчка переиначивается и вместо «В следующей главе она умрет.» мне читается «В следующей главе она умирает.», акцент смещается, а мне остаётся сидеть и ждать, пока ты проснёшься,
чтобы узнать, как.

Потом я включаю музыку, слушаю, перечитывая, и мир, тобой созданный осязается чуть иначе, что-то достраивается, дополняется, я, кажется, будто бы даже слышу твоё дыхание где-то рядом, воображаемый стук клавиш – касание пальцев к сенсорному экрану.

Я всё ещё не знаю, как тебе выразить это моё скупое «мне нравится».
Равно как и «ты вдохновляешь».
Или «я очень люблю тебя».

@темы: настроения, по венам, беспробудни, сиреневый джокер, бета-версия жизни, будда-который-курит, 2023, бог с потолочной балки

---

4. 2023

— Совсем как светлячки, — говоришь ты, завороженно глядя на тысячи тысяч огоньков, оплетенных медью с проблеском золота, плененных сетью не то собственных воспоминаний, не то чьей-то (моей, быть может) мягкой, но настойчивой воли с нотой принуждения в самом ласковом из её проявлений.

— Совсем, — соглашаюсь, перебираю тёмные твои пряди — одну за другой, вплетаю в них свои ветры, и тени, и сны, и слова, и межсловья, сказанные и не произнесённые, и душу вплетаю тоже — если она и вовсе есть, душа.

Связанные одной цепью вспыхивают оттеночно ярче, рассыпаются млечным по не то пустоте, не то бездне, которую опоясывают, пленяют собою во времени и пространстве.

— Возьми, — говорю, — 别害怕, — и ты протягиваешь ладони, касаешься хрупкой прозрачной стеклянной глади, одергиваешь вдруг пальцы, отчетливо ощутив, что пряди твоих волос касаются пустоты, а не ладоней моих или ткани, хранящей тепло коленей. Тебе чудится вдруг, совсем почти как тогда однажды, будто я тебе показался, и выдох спотыкается о непрозвучавший вдох, сбиваясь на такт; я подаюсь чуть вперёд, возвращая тебе неразрывность касаний, целую в висок и в скулу почти что вскользь. Твои руки дрожат едва осязаемо, стекло — проводник, и ты слышишь, ещё не коснувшись, мерно-спокойное, аккуратное. Упорядоченное.

Касаюсь ладонью щеки, ты — губами — кончиков пальцев: не то провокация, не то благодарность.

В стекле отражается зыбко память воспоминаний: далёкая не то выдумка, не то правда.

Ты стоишь предо мною: болезненно обнажённый, почти распятый, беспредельно умеющий доверять, вспарываешь себя наживо, раскрываешь грудную клетку на уровне третьего рёберного хряща, достаёшь всполошенное, испуганное и дрожащее, то, которое больше не нужно самому охранять.

Мир, кажется, замирает, где-то здесь наша собственная point of no return, то ли конец чего-то, то ли его начало; время тянется медленно, будто увязнув в янтарной капле, ты не знаешь китайский, но всё же читаешь отчетливо по губам (и кому адресованное из нас?) "别害怕",

и когда мои тени касаются сердца, а губы губ,
ты понимаешь, что я действительно существую,
и отдаёшь доверчиво, без остатка.

@темы: настроения, по венам, беспробудни, сиреневый джокер, бета-версия жизни, словотворное, впечатлительным нечитабельно, теги под грифом "секретно", теги под грифом "серьезно", 2023, бог с потолочной балки

---

Боль — это боль, как её ты не назови
Это страх, там где страх, места нет любви

Мне подумалось тут, что вся прелесть (не знаю, какое слово подобрать дальше) _правильных/искренних/настоящих отношений состоит даже не в том, что чувства затмевают рацио: так у меня попросту не случается, просто потому что рацио, по меньшей мере, в части тех-которые-я, существенно более, чем выше названных. Она кроется в том, что в них не рождается страх: страх потерять, сделать что-то не так, перестать быть собой, в конце концов. Да, несомненно, всё способно заканчиваться, даже то, чему, по-хорошему, длиться бы вечно. Но пока чувства не отравлены этим страхом, у них есть и прошлое, и будущее, и настоящее.
Это то "здесь и сейчас" в котором мне хочется продолжаться.

@темы: настроения, по венам, твиттер, беспробудни, сиреневый джокер, теги под грифом "серьезно", 2023, бог с потолочной балки

---

3.2023

– На колени.

Ты вздрагиваешь почти привычно, сперва уловив звук моих шагов, после – запах до боли знакомого парфюма, ещё мгновение спустя – шелест голоса, прикосновение пальцев к тыльной стороне шеи, провоцирующее едва ощутимо податься вперед в попытке не то ускользнуть, не то удержать равновесие – ноги предательски подкосились.

Я не даю тебе отстраниться, потому что знаю: ты ждешь этого, жаждешь, зыбкая дрожь охватывает пламенеющее желанием естество, едва слышный стон срывается с губ и, пока ты медлишь, прежде чем выполнить мой приказ, ослабляю узел галстука. Шелковое полотнище ложится поверх твоих глаз, запрещая на сегодняшний вечер одно из немногих твоих удовольствий: видеть меня. Смотреть, как мои руки касаются твоего тела, как изгибается в усмешке умеющий быть таким чувственным и ласковым рот, как темнеет взгляд. Наблюдать заворожено, как в глубинной той тьме, в самом сердце моих зрачков, пробуждается зверь, дух, тень, дьявол – тысяча тысяч имён, выбери сам, – присутствие которого заставляет дрожать не то от страха, не то от предвкушения.

Пальцы едва ощутимо касаются плеч, убирая концы прошитого ровной строчкой темно-синего шёлка, ты истолковываешь жест по-своему, опускаясь, наконец, на колени, вздергивая подбородок, вслушиваясь в происходящее: в отзвук моих шагов, сдержанный стон глубокого старого кресла, внимательный мой взгляд, скользящий – ты знаешь – по напряженному телу, задержавшийся вскользь на неаккуратно обнажившейся ключице, мятой складке где-то в области ребер, предательски тонком белье, абсолютно точно лишнем сегодня, сейчас, всегда.

Ты слышишь звук расстёгивающейся ширинки, не успеваешь сдержать короткий, приглушённый едва ли не сразу же, невольно подаешься ближе всем телом, и замираешь, споткнувшись о прозвучавшую фразу.

– Поласкай себя.

Голос звучит почти буднично. Легкий румянец разливается по щекам, ты прикусываешь губу оттеночно ярче. Пальцы едва ощутимо подрагивают, кажется.

Колёсико зажигалки высекает искру, сизая дымка – занавес для случайного наблюдателя.

Ты, разумеется, не ослушиваешься приказа.

@темы: настроения, по венам, беспробудни, я оставляю себе право на страшные сны, сиреневый джокер, бета-версия жизни, словотворное, 2023, бог с потолочной балки

---

Иногда как-то смутно, зябко на душе после того, как понимаешь, что все события бытия можно уместить в несколько слов. И хорошо если в несколько, а не в черту между годом рождения и годом начала забвения, как у тех, лежащих бездвижно под пряной от осени глиной, слушающих топот беззастенчиво живой детворы у поржавевших или выкрашенных вот только пару месяцев назад ажурных оградок. Я структурирую время сызнова, себя перешиваю, перекраиваю так, как мне нравится больше - самообман, я еще не знаю, будет ли мне больше нравиться - так. Привычно скучаю по фрагментам прошлого, той осколочной мозаике, которая складывается вдруг после поворота колеса года в одном из тысяч и тысяч старых калейдоскопов.
Иногда встречаюсь с прошлым лицом к лицу и узнаю то, что знал, но категорически успел позабыть.
Это забавно так.
Почти нежно.
И я улыбаюсь этим почти случайным встречам, касаюсь пальцами выцветших чернил, оттисков губной помады на черновиках, поблекших от времени тканей, литер, воспоминаний, и в сердце моём зреет радость, расцветает осенним буйноцветьем, вплетается ветрами в чуть тронутые сединой пряди, помогает мне обрести себя сызнова. Как, впрочем, и всегда.
Мне хочется целоваться, читать на испанском и признаваться в любви миру.
Как, впрочем, и всегда.
P.S. вероятно, то ли проблема моя, то ли её решение аккурат в том, что я не умею (и не хочу уметь!) любить иначе.
Только так, как сегодня/сейчас/всегда.
P.P.S. Я не писал здесь почти девять месяцев.
Вынашивал правду ли? Молчание? Давал прорасти словам?

@темы: настроения, по венам, сиреневый джокер, 2023

---

17.2022

Цефалгия

Мир вздрагивает, наполняясь звуком. Дождь по подоконнику — стрекотом цикад, барабанной дробью, картечью в теплую ещё плоть. Небо затянуто пылью и порохом, багровое солнце, иссеченное упругими струями, израненное, подернутое зыбким маревом забывания неумолимо исчезает за плотными, густыми, вязкими, клубящимися на горизонте.

Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрывает город.

Безликий статист – я смотрю на равнодушно-привычное умирание, тени клубятся в ногах моих, вздрагивают, жмутся голодно и устало, зачуяв шаги за моей спиной. Она уже близко. Я слышу прерывистое её дыхание, почти чувствую кожей первое из касаний; слова умирают несказанными в моём сознании. Она делает ещё один шаг, её губы касаются пряди у моего виска, её пальцы касаются кожи, проникая под.

Я едва ощутимо вздрагиваю. Улыбаюсь зыбкому отражению там, в пропитанных кровью умершего солнца и иссеченного неба стёклах; я улыбаюсь пришедшей, будто самой преданной из любовниц. Иду на кухню (незваная следует по пятам). Зажигаю огонь, ставлю привычно джезву: происходящее — наш маленький ритуал, ему уже вечность, не правда ли, моя дорогая? Она снова целует меня в висок, льнет, осязается телом предельно ярко, будто бы не придуманная совсем, не плод воспаленного разума, не стечение обстоятельств.

Я cмотрю в обагрённые светом фонарным стёкла. Блистер шуршит под пальцами, кофе остывает в ещё девственной незапятнанной, белой, как подвенечное платье/саван.

Я кладу на язык одну и вторую, запиваю их свежесваренным, чуть уловимо щурюсь, вспоминая: ты мне говорила однажды, чтобы я никогда не. Недосказанная спотыкается, обрываясь о прощальный чужой поцелуй, я знаю – она снова вернется завтра, коснется виска.

На губах послевкусие терпких зеленых яблок.

@темы: по венам, 2022, сиреневый джокер, бета-версия жизни, словотворное, будда-который-курит

---

14.2022

Дачный

– Йоська! – Голоса злые, смешливые; так звучит безнаказанность. – Жираф Йоська! Жираф Йоська, жирдяй Йоська, шел по доскам – бух в колодец, – гогочут, рифмуя невпопад. Заваливают каменное окно в небо сухими ветками, ржаво-рыжие листья падают Йоське на лицо, царапают пухлые мокрые от слез щеки. Гошка уходит последним и, разумеется, забывает сбросить вниз ведро.
Йоська стоит почти по грудь в воде и горько плачет. Ему бесконечно жаль себя. Деревенские злые, как комары летом; дразнятся, жалят обидными словами, добро бы просто жирдяем звали, как в школе, так ведь еще и прицепились с этим своим жирафом после того, как Иосиф имел неосторожность показаться во дворе с ног до головы в пятнышко от зеленки — ветрянкой болел, вот бабка и намазала. И бабка тоже хороша! Настояла, чтобы Йоську мать назвала Иосифом. Что за имя такое дурацкое — Иосиф?! Нет бы, там, Димкой звали, Максом, да даже Ванькой или Антошкой! Копал бы себе картошку в дразнилках, подумаешь!..
Подвернутая щиколотка болит. Кожу щиплет от затхлой воды. Нестерпимо хочется в туалет. Холодно, гадко, обидно – страх. Йоська плачет в голос, тихо подвывая от боли. Мерзнет. Бьет пухлым кулачком по склизкой стенке колодца и гадливо морщится. Кричит до хрипоты, слышит гогот – не ушли. Поди разожгли там костёр неподалёку, жарят сосиски (при мысли о последних у Йоськи сводит живот, запах нанизанных на ветки, ароматных, сочных чудится почти реальным), Гошка обжимается со Светкой, курит украденные у деда самокрутки, важничает, сплевывает в сторону сквозь зубы и скалится, глядя на подобострастные лица тех, кто готов едва ли не кеды ему лизать, чтобы позволил докурить окурок. Гошка-Гошка. Йоське хочется иногда быть похожим на этого мрачного, злого, умеющего казаться крутым подростка. Чтобы все боялись и уважали. И жирафом не дразнили. И Светка чтобы льнула к груди. Сама.
Металлическая цепь и закреплённое на ней ведро с лязгом падают вниз. Йоська вздрагивает от неожиданности, густо краснеет, чувствуя, как растекается по ногам теплое.
Колодец не очень глубокий. Если немного подтянуться, можно дотянуться рукой до прорехи в кладке: кирпич выпал еще вечность назад, дыра поросла мхом, как и та, слева, чуть выше. Уцепившись за широкие крепкие звенья и дотянувшись до выбоин, можно выбраться. Йоська пыхтит. Вытирает мокрые руки о ворот футболки. Унимает дрожь в уставших ногах, с трудом вскарабкивается в ведро. Подтягивается на цепи. Карабкается, соскальзывает, срывая ноготь в кровь, взвывает от резкой боли.
Выбирается Йоська почти за полночь. От затоптанного костерка – едва уловимое тепло. В кустах слышен шорох и какой-то сдавленный не то вскрик, не то смех. Йоська дрожит от холода и усталости. Вслушивается. Сплевывает наземь, почти как Гошка. Бредёт домой.

**

Йоська сдаёт выпускные, подает документы в институт – формальность, он уже знает, что поступил, и дело даже не в том, что дядюшка подсуетился и расстарался, а в блестящем на лацкане пиджака золотом значке ГТО и внесенном в портфолио дипломе победителя олимпиады по праву.
Йоська стоит, набычившись: широкий покатый лоб, косая сажень в плечах — буй тур Всеволод, ждет Катьку. Должна прибежать на вокзал после экзаменов, но что-то запаздывает. Электричка отправляется в восемь, есть еще минут двадцать, можно даже поехать на одиннадцатичасовой, но обещал уже матери покормить ужином бабку – совсем стала плоха.
Катя прибегает за три минуты до отправления поезда, Йоська уговаривает её доехать до Сортировочной, зажимает в тамбуре, ласкает податливое теплое девичье, блузка мнется под пальцами, пуговка на груди отлетает и теряется где-то среди бесконечных рельс и шпал.
Йоська идёт по сонной деревне, почти вымершей, вытесненной разросшимся неподалёку дачным поселком куда-то на окраину – даже сельпо закрылся, остался только работающий до с десяти до семнадцати хлебный; хочешь еще чего – езжай в город или иди вон полтора километра, а то и все два, в Дачный.
На дороге сидит Светка и горько плачет. Йоська невольно замедляет шаг, смотрит на поблекшую, выцветшую совсем – растеряла свою красоту аккурат после того, как Гошка её… словом, в жены Гошка, конечно, её взял, но под венец Светка шла уже на девятом. Бил её Гошка нещадно, но Светка ему всё прощала – идти ей куда было? Отец у Светки был суров. С Гошкой поговорил по-мужски, пригрозил обрезом, бают, сговорился, чтобы, коль решился ячейку общества создать на сеновале, так пусть в ЗАГСе намерение подтверждает – кому Светка нужна-то будет брюхатая? Но больше с дочерью не знался, дом только подарил молодым в Дачном, чтобы, стало быть, поближе к цивилизации.
А у Светки, кстати, родился сын. Ванюшкой назвала.
Йося сам не замечает, как так оказалось вдруг, что он уже сидит со Светкой рядом, рассеянно гладит её по спутанным волосам, слушая горькие жалобы, как Светка тянется вдруг со всей бабьей жадностью целовать, шепча его имя едва не с мольбой, оголяя загорелую ляжку. «Бабку же покормить надо, – думает Йоська, – матери обещал.» Светкина кожа пахнет сеном и молоком.
– Убью, тва-арь, – размытая фигура Гошки маячит где-то на горизонте, Йоська вскакивает, Светка неохотно поднимается следом, одергивает мятую блузку, юбку, оголившую часть бедра. Гошка замахивается и ударяет, у Йоськи по-детски щиплет в глазах, тронутые первым юношеским пушком губы предательски дрожат, и Йоська отвечает на удар ударом. Гошка сплевывает кровь сквозь щель в зубах.

**

– Дело, Иосиф Витальевич, дрянь, – говорит Семён Павлович, кладет папку перед только вернувшимся из отпуска начальником, – мальчонка пропал в Дачном, недели полторы уже как. Константин Георгич в больницу попал, спустили на тормозах, а теперь вот…, – замолкает, курит у окна.
Йоська понимает, что дело действительно дрянь. Папка тонкая. Улик нет никаких – да их толком, признаться, и не искали, свидетелей тоже, дожди были – размыло всё в округе, когда спохватились – никакие собаки, разумеется, след не взяли. Пропавший был сиротой, жил не то у тётки, не то у бабки – седьмая вода на киселе, дичился, толком ни с кем не общался, частенько сбегал. Даниил звали. Данька. Ровесник Йоськиной младшей.

**

Йоське снится сон. Металлическая цепь с закрепленным на ней ведром падает со скрипучим лязгом, ржавчина осыпается, оседает бурыми пятнами, расползается каплями из виска, Йоська переминается с ноги на ногу, слышит хруст и понимает, что топчется по костям.

**

В пять тридцать Йоська уже на вокзале. Курит, ждет шестичасовую до Дачного. Мигом смотается, к десяти успеет на работу, там можно будет подключать связи, собирать команду на совещание. Но сейчас он должен убедиться сам. Убедиться, что ему попросту показалось.
Йоська курит в тамбуре. Руки слегка дрожат, щетина – не успел побриться с утра – расползлась по щекам. Надо было выпить кофе, хотя бы из автомата. Или водки из графина в серванте. Йоське кажется, будто он видит воочию, как постаревший Гошка зовёт к себе Даньку, чем он там его приманил? Пивом угостить обещал, хлеба дать? Йоська силится себе представить, на что бы повёлся этот остроносый и темноглазый мальчишка с фотографии в тонкой папке. Иллюзорный Гошка зовёт пропавшего, под каким-то предлогом ( Йоська выбьет из Гошки признание) отводит к высохшему колодцу. Дразнит жирафом. Сталкивает. Данька ударяется виском о камни. А Гошка… Гошка ржет и закладывает окошко в небо сухими осенними ветками. Курит. Сплёвывает.
Йоська вздрагивает и едва успевает выскочить из электрички. Чуть не проморгал Дачный.
Идёт решительным шагом к дому. Стучит в ворота. Орёт матом. Тычет в лицо Гошке «корочкой», руки дрожат не то от недосыпа, не то от ярости; Йоська, разумеется, понимает, что он не прав, что надо следовать протоколу, что нет никаких доказательств, кроме домыслов и чего-то зацепившего в показаниях. Йоська хватает Гошку за шиворот, тащит его за собой чуть не волоком все полтора километра. Или два. Гошка едва перебирает худыми своими ногами, как-то неуклюже их подволакивая.
Земля возле заброшенного колодца совсем сырая. Ноги вязнут. Йоська бросает Гошку в грязь, разгребает налипшие на крышку колодца листья, пальцы, замечает вдруг Йоська, в чём-то буро-ржавом, короткие ногти царапают по металлу, он даже успевает удивиться прежде, чем умирает.
Кровь растекается по ржавой металлической крышке, смешивается с подножной грязью, окрашивает собою замшелую каменную кладку. Гошка рыдает, совсем не стесняясь слез, подползает ближе, обхватывает испачканными ладонями чужие ноги, чует живое тепло, утыкается лбом в колени, вздрагивает.
– Почему ты плачешь? Тебе, – слова, обозначающие эмоции, подбирать не так просто, как ударять лопатой с размаху, – жаль его? Но ведь теперь Даньке будет не одиноко. У него есть трое котят, сестра и отец. Как ты считаешь, он хотел бы еще и маму? Мне кажется, он на нее обижается – она его бросила и умерла, еще пока Данька был маленьким, – говорит убийца, склоняется чуть, гладит вцепившегося в икры Гошку по мокрым щекам, – ты хорошо научил меня заботиться, папа. А! Глупый. Это ведь (как я сразу не догадался?) слезы, – запинка почти мимолетна, почти кажется естественной речевой паузой, – радости. Подожди меня здесь. Я схожу за известью и твоей коляской.
Гошка закрывает лицо руками, воет почти беззвучно, вслушиваясь безысходно в удаляющиеся тягучие, чавкающие. Плачет.
Ванюша уверен – от радости.

@темы: по венам, 2022, сиреневый джокер, словотворное, будда-который-курит

---

13.2022

Доппельгангер.

Энцо ведет ладонью по смуглой испещренной шрамами коже, касается рубцов кончиками пальцев и у Федерико снова, как в первый раз, не хватает дыхания, он хватает губами воздух, облизывает горячие, еще влажные от чужой спермы, жмурится не то от яркого утреннего солнца, не то от воспоминаний; день тысяча сто девятнадцатый, в церкви неутомимого зодчего Джироламо Кассара на Мальте он встречается взглядом с кем-то в одночасье похожего на Алонсо и так предельно разного. Впрочем, Федерико ни разу не видел Алонсо в сутане, хотя много раз представлял, падая, обессиленный, в плетеное кресло на мансарде.
– Федерико, – Энцо видит бинты на запястьях, касается ладонью небрежно побритой дня три или четыре назад щеки, Федерико едва не падает ниц, разбивая колени о камень, не хватает чужую ладонь, не касается губами таких знакомых узких паучье, тонких, чуть узловатых пальцев. Он позже заметит, что на правой руке одного из них не хватает.
Имя Алонсо горчит на сухих губах, почти готовое с них сорваться.
– Не надо смотреть на меня так, – говорит Энцо, отступая на шаг, закладывая привычным жестом руки за спину, – Алонсо не стал бы тебя касаться, узнав, что ты позволил себе, не спросив, взять в руки лезвие или скальпель, или остро наточенный мастихин, не столь важно, что лежало в твоей ладони, касалось кожи вдоль, а не поперек, чтобы наверняка, и сразу в чистилище – на одной из фресок, Федерико, ты уже тысячекратно там. Он рисовал твои лики на стенах так часто, что нельзя было тебя не узнать.
Федерико смотрит на Энцо так, будто бы видит бога,
но только падшего, вернувшегося, чтобы распять настоящего на спокойных и, может, немного злых словах, пропитавшихся горькой полынной правдой.
Ноги у Федерико дрожат и подкашиваются, губы горят пламенем, вопросы толпятся в глотке, стоящий напротив – обман, иллюзия, доппельгангер, Федерико вздрагивает, крестится и украдкой почти оборачивается – убедиться, что Энцо – не отражение того, настоящего.
Священник никуда не девается и Федерико вдруг хочется обнять его перебинтованными своими руками и целовать, запрещая сказать хоть слово, хоть единый слог самого яркого из имен. Федерико вскидывает голову, щурится, ослепленный случайным лучом предзакатного летнего солнца, делает выдох, вдох и приглашает Энцо выпить чашечку кофе в короткой своей фантазии.
Когда способность чувствовать этот мир, видеть его и осязать возвращается, Федерико вдруг замечает отраженное свое божество в одной из укромных исповедален. Пустота напротив сидящего манит, почти завораживает, Федерико падает на колени на отполированную узкую деревяшку, задергивает шторку у входа и шепчет горячо и почти жарко:
– Прости меня, Господи, ибо согрешил я, – голос его дрожит и сбивается, губы горят лихорадочно, сердце в груди забывает стучать, воздуха отчетливо не хватает, слезы катятся по щекам, Федерико шепчет историю своего отчаяния, Федерико хочется забыться в чужих, но таких предательски схожих объятиях, Федерико кажется, будто он сходит с ума, будто напротив – старая полуистертая, склеенная скотчем, обгоревшая по краям фотография, Алонсо терпеть не мог фотоаппараты, ту единственную, черно-белую, которую Федерико однажды посмел оставить, Алонсо изорвал и выбросил в пламя.
Волдыри на руках давно превратились в почти незаметные шрамы.
Энцо смотрит сквозь лучистые перекрестья на плачущий абрис Христа, святую Анну, апостолов — десяти из двенадцати, выслушивает апокриф: болезненный, злой, гротескно контрастный, пронзительно яркий.
Энцо не может ни отпустить грехи говорящего, ни их принять, ни наложить какую-нибудь из санкций аскетического характера, он, разумеется, рукоположен, но здесь оказался почти случайно, Федерико почти приникает к решетке губами и Энцо вкладывает пальцы в его уста.
– Mea culpa, – говорит священник почти беззвучно, язык Федерико умелый, чуткий, горячий, – mea culpa, – пальцы вгоняются глубже, почти заставляя Федерико стонать, – mea maxima.

@темы: настроения, по венам, 2022, сиреневый джокер, словотворное, будда-который-курит

---

12.2022

Апокатастасис.


– Я бросил курить позавчера, – говорит Алонсо, окидывая Федерико каким-то непривычно трезвым, почти изучающим взглядом. Пепельница на подоконнике полна до краёв, на полу мастерской измятая пачка, воздух пропитан запахом истлевшего в легких табака, извести и чего-то еще настораживающе гадкого, масляного. Федерико оставляет рюкзак у стены, проходит дальше, оставляя за спиной иллюзию возможности не остаться. Переступает через смятые пачки, расколотый пластик, измученные тюбики краски, едва не наступает на ржавый гвоздь, торчащий из лежащей по центру комнаты балки. Лопатки сводит от молчания, так отчетливо звучащего.
– Смотри, – говорит Алонсо, и Федерико, оступившись, вздрагивает и замирает, – я сделал его для тебя. Ложись так, если тебе не жаль этих твоих тряпок. Мне не нравится в тебе, Федерико, что ты так сильно привязываешься к вещам.
Под ногами у Федерико сколоченное наспех распятие.
Федерико снимает часы, обнажая запястье для новых шрамов. С нотой короткого сожаления смотрит на циферблат. Христу не полагаются ни джинсы, ни рубашка с запонками, ни носки из теплой овечьей шерсти, Христу даже покоя не полагается после смерти, Федерико чувствует кожей нетерпеливое ожидание. Опускается на колени, ложится на перекрестье балок, вкладывая в петли щиколотки и запястья. В глубине души Федерико искренне благодарен, что Алонсо решил пренебречь гвоздями.
– Триста семьдесят ударов, – говорит Алонсо, когда механизм, наконец, останавливается, – я непременно собьюсь со счета, мне кажется. Поможешь мне, Федерико? Посчитаешь сам? – Холст лежит у художника под ногами, узловатые длинные пальцы, перепачканные кармином и сажей, ложатся на кожаную рукоять. – У него не было шансов, мне кажется, даже если бы его не распяли, он умер бы просто так, ты ведь читал о торговой казни? В девяносто седьмом, разумеется, пятнадцатого века, а не двадцатого, судья мог назначить от десяти ударов до. Знаешь, ее отменили только в тысяча восемьсот сорок пятом, – Алонсо делает шаг, касается ладонью ткани рубашки, пластика чуть выступающих выпуклых пуговиц, вынимает из петли каждую, смотрит на плещущийся в глазах Федерико почти что животный страх, на капельки пота над верхней губой и на волосах у виска.
– Не бойся, – говорит Алонсо, – я буду с тобой бережен и почти ласков. Жаль, знаешь, что ты не надел галстук. Петля на шее всегда добавляет иконе яркость.
Федерико считает вслух, пока не теряет сознание.
**
Кислота, которой пропитана льняная ткань, разъедает вспоротую кнутовищем кожу, Федерико стонет беззвучно, потому что совсем не осталось голоса. Плечо кажется неестественно вывихнутым, но тело, кажется, больше не чувствует боли. На ткани отпечатывается не прозвучавший стон, ржавая кровь, бесцветные слезы, капли соленого пота, спермы, запах страха и въевшегося в холст табака.
Федерико почти задыхается.
Механизм опускает распятие.
Алонсо срезает петли, умело вправляет плечо, опускается на колени рядом, снимает с кожи иссеченные лохмотья, мягко проходится по телу губкой, смоченной дезинфицирующим раствором. Смазывает оставленные кнутовищем мазью. Федерико вздрагивает триста семьдесят раз.
– Хороший получился набросок, – говорит Алонсо, вытягиваясь рядом, щурясь на отпечаток, оставленный на льняной ткани, нашаривает портсигар, достает сигарету, вспоминает, что бросил курить еще позавчера: плащаница пропитана маслом, – апокатастасис. Иногда я думаю, что лютеранская церковь весьма привлекательна.
– Набросок? – Разум Федерико отказывается и понимать, и принимать. Голос Алонсо звучит глухо, боль медленно заполоняет сознание.
– Набросок, – говорит Алонсо почти раздражённо, голос Федерико слишком бесцветен и скучен, тело на месяц почти – отработанный материал, Алонсо хочется, чтобы Федерико взял, наконец, пример с Христа, воскрес и убрался к чертям, не маячил тут и не стонал одними губами, – оригинал я, конечно же, напишу краской.
Федерико хочется умереть.
Но он, разумеется, не умирает.

@темы: настроения, по венам, 2022, сиреневый джокер, словотворное, будда-который-курит

---

11.2022

Экстаз святой Терезы.


– Замри. – Взгляд обжигает, Федерико – воск, пламенеющая свеча. Невольно дергает подбородком, поворачивая голову на один такт влево, коснуться чужого взгляда.
Рука говорившего вздрагивает. Поперечная складка делит лоб, Алонсо прикусывает губу, морщится досадливо, отшвыривает грифель, тот падает, пока издевательски тонкие, чуть узловатые, вечно испачканные складываются параллельно друг другу и обжигают касанием.
Голова Федерико поворачивается на такт вправо. Подбородок чуть опускается. В уголках глаз блестят слезы. Рука Алонсо совсем неласкова, Федерико кажется, в прошлой жизни Алонсо был Микеланджело и привык касаться не кожи, а мрамора.
– Прекрасно, – шепчет ударивший. Подбирает разломавшийся грифель, рисует быстро и почти яростно, запечатывая слезы Федерико во времени и пространстве. След на щеке медленно наливается бледно-алым.
Иногда Федерико забывает дышать, впрочем, рядом с Алонсо ему это вовсе не надо, когда тот так касается взглядом, цепко, почти вожделенно, порой почти ласково.
**
– У меня будет выставка в Милане, – говорит Алонсо, возникая на пороге спустя четыре года молчания, – собирайся, мы едем в Лацио. Я буду тебя рисовать.
Федерико смотрит на собственное отчаяние: взъерошенное, наглое, в растянутой футболке с Linkin Park, в его груди зреет невысказанное: «где ты шлялся?» или «у меня есть своя жизнь, ты знаешь, я ждал тебя тысячу дней и еще девяносто пять, я почти убедил себя за почти миновавший год, что я перестал тебя ждать».
– У тебя порой такой взгляд, – говорит Алонсо, затягиваясь, – будто ты видишь Бога. Ты замечал его когда-нибудь? Знаешь, хорошо, что ты не подстригся налысо.
Пепел падает.
Федерико смотрит на собственное отчаяние.
Так, будто видит бога.
Дорога до Лацио кажется болезненно нескончаемой.
**
– Знаешь, Мадонна – это банально, она слишком уж популярна, тебе не кажется? Смотрит с каждой иконы строго и ласково, чертовски правильная и праведная, сейчас таких не бывает. Я ни одной не встречал, – губы Алонсо потрескались от резкого ветра и теперь такие болезненно-алые, что их нестерпимо хочется целовать.
– Ей подарили дом, она основала там монастырь, рука об руку с Иоанном, Мережковский написал о нем книгу, ты знал? Раздевайся, мне нужна твоя почти полная обнаженность, ирония в том, что она была босоногой, а ты будешь в чулках. Я знаю, сквозняк, но мне надо, чтобы волоски на теле стояли дыбом, я потом сварю тебе какао, напомни мне. Или добавлю коньяк в чай.
Мысли в голове Федерико путаются, абсолютно не успевая за сбивчивой речью, озвученные образы накладываются друг на друга, сливаются воедино, одежда остается на полу, Федерико прикрывает ладонью пах, смотрит на тонкие капроновые, матовые. Сквозняк заставляет едва ощутимо вздрагивать.
Алонсо ставит мольберт и натягивает холст на подрамник.
– И вот ты встречаешь его в последней из комнат, знаешь, по Джемсу весь твой опыт – только лишь флирт между поклонником и его божеством, он ошибается, этот Джемс, этот парень ничего не смыслит в Боге. Ты просыпаешься в последней из комнат, видишь его длань, его святое лицо, твой путь, наконец, окончен. Подожди. Видишь, галька на улице? Прежде, чем лечь, пройдись по камням, твой путь был тернист и долог, если увидишь стекло — наступай, кровь на ступнях банальна, но так в концепции босоногих, впрочем. Нет, ступни давно истерлись, перестали быть телом и стали камнем. Как ты считаешь, Бог сотворил человека из глины или все-таки из ребра?
– Нарисовал, – отвечает Федерико одними губами и осторожно ступает по будто нарочито острым камням. Стекла, впрочем, меж них не оказывается.
Алонсо хрипло, надрывно кашляет, вытирает рот рукавом, смотрит на Федерико, прикусывает губу, задумчиво проводит языком по каждой из алых трещин.
– В твоих глазах слишком много жажды, это неправильно, Федерико, перед тобой источник, к которому ты припал, твои губы смочены его живительной влагой, ты погружаешься в него без остатка, он заполняет тебя, в тебе не должно быть ни йоты этой мятущейся жадности…, – Алонсо еще говорит, а губы Федерико дрожат, пальцы дрожат, он ведет раскрытой, свободно лежавшей, вспотевшей от лихорадочного жара ладонью по матовой вязи чулка, по отчетливо бледной коже на внутренней стороне бедра, накрывает ладонью член, обхватывает пальцами у основания, голос Алонсо набатом звучит в ушах, бьется в ладонь под кожей. Федерико ласкает себя , и ему не хватает дыхания, не хватает горячих истрескавшихся губ на его мягких податливых, издевательски тонких, узловатых, испачканных краской меж ягодиц – образ последних столь ярок, что Федерико стонет, вздрагивает всем телом, почти по-девичьи выгибается, кончая в ладонь и на самый низ живота.
Когда мир обретает четкость,
Федерико касается взглядом Бога.
Тот снимает мастихином белесое семя с кожи.
Сперма становится бликом на карминово-ярких.
**
Тереса де Аумада смотрит на бога с холста.

@темы: настроения, по венам, 2022, сиреневый джокер, словотворное, будда-который-курит

---

[Если бы взять и посмотреть, что там внутри, с той стороны,
С той стороны, где твои сны.]

Однажды, не так давно, буквально на днях, дамы и господа, мне снился сон:

Проходит тысяча лет, я возвращаюсь домой, дом соткан из тьмы и теней, дверь открывается и закрывается почти беззвучно. Ставлю на кухне чайник – почти человеческая привычка, мне нравится иногда думать, что я почти человек. Луна касается столешницы неровным своим зыбким светом, бездна впитывает его в себя и становится еще темней.
Захожу в комнату, пока закипает чайник, ложусь на кровать, не раздеваясь, устало закрываю глаза и упускаю тот миг, когда золотавые, сотканные из искр, струны-нити протягиваются от тебя, в ней лежащего, ко мне, почти запрещая что двигаться, что дышать, расцвечивая тьму мыслеобразами, сменяющимися быстро и ярко: калейдоскоп.
Это твой способ сказать, что ты скучал. Или что ждал меня. Это, по сути своей, синонимы.
Искры стирают грани, а вместе с ними и ткань, ты придвигаешься ближе, касаешься губами шеи, кожей кожи, горячими, почти оставляющими ожоги пальцами ведешь по плечам, сперва по коже, после — под кожей, касаясь меня медленно, бережно почти, почти с любопытством, с какой-то чуждой тебе нежностью.
Тени дрожат у тебя за спиной, смотрят моими глазами на то, как абрисы пальцев твоих и ладоней движутся под моей кожей, проникают глубже, лаская волокна мышц и оглаживая кости.
Свист чайника сливается с трелью дверного звонка.
Пора просыпаться.

@темы: по венам, 2022, сиреневый джокер, я сочиняю сны

---

8.2022 Чтец.

– Гжеговичей звали братьями, но никто не знал достоверно, так это или не так. Что греха таить — никто и не рвался особенно узнавать, уж больно на многие мили окрест бежала впредь Гжеговичей не то что даже дурная, но с червоточиной, слава.
Старший, Яков…
– Тёзка ваш?
Преклонных лет держатель не поймешь, то ли книжной, то ли эзотерической лавки, кивнул невнятно, наскоро, и продолжал:
– слыл на все руки мастером.
Младший, Якоб, был травником.
Мне бы с самого начала про этих двоих сказывать, но, чую, пора с конца.
Однажды пред светлым праздником младший преставился. Лик его, мрачный при жизни, после оной разгладился, смягчились черты лица, его даже, пожалуй, можно было бы назвать красавцем, вот только немногие, пришедшие помянуть, крестились и бормотали, мол, улыбается, будто дьявол с фрески в церкви мученицы Стефании.
Патер не благословил хоронить усопшего на городском кладбище, Яков посмотрел на него долгим тяжелым взглядом, покачал головой осуждающе, но спорить не стал. От споров святая земля не рождается.
Откуда мастер взял тончайшей работы гроб из чистейшего хрусталя, так никто не прознал, а тот, кто прознал — помалкивал. Слух прошел, что старший выторговал артефакт у заглянувшего к пасынку своему новопреставленному рогатого. Впрочем, как слух прошел, так вскорости и погас, не до того стало. Как стали отчитывать усопшего раба божия, девки повадились пропадать.
Первой ушла дочь пастыря, – Яков Александрович закашлялся, почти поспешно прикладывая старомодный такой белоснежный платок к губам. Оба мы понимали, что конца истории, сколь ты не торопи её, не дождаться: времени оставалось мало, слова царапали горло их говорящему, кровь шла горлом на снежно-белый.
– Воды? – Жест привычного милосердия, я потянулся было за стоящим на столике сперва графином, после – стаканом, но наниматель мой жестом остановил меня, тяжело поднялся, некогда, мол, сказки баять, идём, покажу, зачем ты пришел.
Стеллажи, уставленные древними (и новомодными, что уж греха таить) фолиантами, расступились пред нами. Мёдом пахло почти отчаянно.
Гроб из чистейшего хрусталя. Патока. Густая, янтарно-медово-вязкая, прозрачнее, чем хрусталь. Лежащий внутри улыбался, будто дьявол с фрески в церкви мученицы Стефании.
– Библию, – заговорил почти суетливо держатель лавки, – Библию вы ему не читайте, дружочек, это не помогает, хотя и хочется попервах. Да и ему не нравится, разве только Евангелия от Иоанна да Марка. Сологуба жалует. Ходасевича, Павича, Мандельштама.
Лежащий во гробе шевельнул пальцами.
Яков Александрович хлопнул себя по карманам, достал записную книжицу, сверился с записями:
– И Кржижановского, пожалуйста.
Улыбка во гробе лежащего стала ярче.

@темы: по венам, 2022, сиреневый джокер, словотворное, будда-который-курит

---

Давно здесь не появлялось этой фразы, но...
однажды, дамы и господа, мне снился сон:
Он щурил медные свои раскосые, ржавые, этот не то турок, не то болгарин, назвавшийся по привычке сербом. Кожа его, когда-то давно белая, словно чистейший мрамор, за время пути его пообветрилась, погрубела, выщербилась оспинками и шрамами от кнута случайно встреченных владельцев огромных, шествующих по пустыням, караванов, коим путник не приглянулся, или от нагайки отставного офицера по имени Ранко Чосич, известного больше как азартного преследователя равно архитекторов и самозванцев, бают, и тех, и других он частенько путал, говоря о тождественности архитектуры храмов и биографии; и тех, и других он иногда запарывал до смерти. Словом, кожа у пришлого была как мрамор, найденный на раскопках.
Хозяин предместья встретил пришлого в кабаке близ полуночи, а потом выиграл в карты, потому что архитектор, напившись воды дождевой, рожденной равно Тамишем и Моравой, поставил на кон сперва свое имя, после — муху, пойманную у потолка, ящичек с инструментами, внука, зачатого в блуде, а после и вовсе то, что никогда не принадлежало ни ему самому, ни его покровителю Савлу из Тарсы — самого себя. Посмотрев в последний раз на карты, зодчий обмакнул в прогорклое пшеничное пиво свой левый ус, после взял его в рот и не выпускал, покуда солнце не разбудило окрестные тени, а новый господарь не дал архитектору имя, коль уж тот остался без оного, проигравшись.
Когда пришло время, пришлый назвался Петаром, пообжился в пригороде, а потом пришел на поклон. Выторговал себе три года свободы и право построить храм своими руками. Все зодчие хорошо знают: если работаешь с деревом, можно брать, испросив позволения, инструмент, знающий другого хозяина: дерево чутко и не ревниво, оно в сердцевине своей суть река. Если работаешь с камнем, пришлый, чужой инструмент не по руке ляжет.
Ящичек вот уже время как принадлежал другому хозяину.
Архитектор постился три дня, за водой спускался только к притоку Дуная и только за три часа до заката, затем помолился, кажется, и принялся за. Дело не ладилось ни в первый час, ни в седьмой, ни на рассвете, ни на закате. Через три месяца не было ни стен, ни фундамента, ни чертежа, нарисованного большим пальцем на смешанном с глиной песке.
Петар пришел на поклон, взял у хозяина коня и уехал. За седмицу до конца первого года своей свободы он вернулся, все еще пахнущий кровью. К седлу коня была приторочена нагайка, говорили, такой же владел однажды один отставной офицер, оставивший на спине и руках архитектора шрамы. Мало ли, что говорят, пусть говорят себе, зодчий всё, знай, помалкивал. Однажды он сбрил усы, свил их в тугую нить, перехватил ею отросшие на затылке пряди и принялся строить без чертежа. Воду для раствора он таскал сам, все из того же притока Дуная, песок измерял горстями, кирпичи для фундамента сушил под ветрами и с юга пришедшим солнцем, пространство вне храма он мерил своими шагами, пространство внутри — своей же тенью, расчеты записывал кончиком языка на нёбе, потому ел и пил мало и только когда закончит. Часть цифр он порой проглатывал вместе с лепешкой с сыром, а после перемерял заново.
Стены храма росли параллельно тому, как свобода таяла. Зодчий отчаянно не поспевал, чтобы не спать — подстегивал себя порой привезенной вместе с запахом крови нагайкой, кровь нравилась камню лишь потому, что кровь всегда нравится камню.
На исходе третьего года церковь уже обросла стенами, куполом и колокольней, колокола везли из Дамаска. Петар отпустил бороду, заплел в косу, кончик которой обмакивал в Дунай вместо краски, чтобы тень его стала выше, перестал записывать цифры на нёбе, вместо этого зарисовывал будущее внутреннее убранство. Когда купол был позолочен, а после — украшен лазурью, собранной после дождя из прорех в облаках — чистейшей, архитектор установил петли, а на них — тонкой работы двери; говорили, кончик Петарового языка был столь остёр, что заменил резец: на одной из створок были картины мытарств, а на второй — ада, чудовища на последних выглядели чудовищно, как им и полагает, пасти их были в крови, как и адское пламя.
На исходе последнего дня Петар зашел в свою церковь и затворил за собой врата. Наутро, когда пришла пора принимать и работу, и беглеца от плена обратно, хозяин предместья пришел к резным, толкнул их, как господарю и полагается, и отшатнулся, не преступив порога. На дальней стене, напротив порога, висело мраморное распятье. Руки его (там, где осталась кожа) были в шрамах, губы его были потрескавшиеся и иссохшие, глаза — раскосые, медно-ржавые, а борода сплетена в косу.
Стены внутри облицованы были мрамором,
будто бы на раскопках найденным.
Хозяин предместья велел снять распятье и отнести в сад, вот только и тут Петер оставил хозяина в дураках. Когда подневольные переступили порог — оказались в чистейшей тьме, не то что распятия — носа собственного не видать. Говорят, архитектор так тщательно мерил храм изнутри своей тенью, что для света внутри не осталось совсем никакого места.
Говорят, на мраморных стенах внутри — сплошь трещины и рубцы,
будто бы от нагайки.
Одни говорят, будто бы в храме алтарь в форме сердца. И будто он медленно бьется, от этих ударов земля содрогается, как некогда от копыт коня офицера по имени Ранко Чосич. А иные крестятся и говорят с содроганием, будто у зодчего сердца и не было вовсе.

@темы: по венам, 2022, сиреневый джокер, я сочиняю сны

---

7.2022

ты избегаешь и на меня смотреть, и себя касаться, ты стремишься быть впереди на шаг, на такт, на полтакта, я говорю тебе: «здравствуй», ты мне шепчешь: «пора прощаться», неуклюже так запинаешься, чуточку шепелявишь; просто признай: ты отражаешься в зеркалах лишь для того, моя дорогая, чтобы я в них
не отражался.
мы встречаемся едва ли не каждый сон, я на каждом твоем на душе и чужою душою оставленном шраме, я — голоса в твоей голове, твоя персональная драма/травма, твой ежеминутный самообман; я называю тебя по имени, совсем как твоя
ма-ма.
ты пишешь меня в дневнике, чтобы вымарать из настоящего, глупая, я остаюсь внутри на правах доппельгангера, я разъедаю твое сознание; это я научил тебя не сдаваться, потому ты просто не знаешь, как сдаться; я научил тебя никогда не просить о помощи, поэтому ты пропускаешь прием и таблеток, и у своего
нового
психиатра.
ты не (с)можешь взлететь теперь никогда, моя дорогая, это я подрезал твои крыла, да, я; учись падать сызмала, разбивая и разбиваясь так подчеркнуто показательно, хорошие девочки не поступают иначе; обозлишься совсем -- на ласку ответь ударом, а лучше еще — предательством, мир обесцветь до черных и белых красок, не изменяй привычке и следуй правилам; их столько еще у тебя осталось, на всю твою жизнь хватит -- этих искусных и мной сотворенных
масок, им, ты знаешь, нет ни конца ни края.
**
ты так красива в каждой/любой из них,
моя дорогая.

@темы: по венам, 2022, сиреневый джокер, бета-версия жизни, словотворное, будда-который-курит

---

6.2022

Три тысячи триста двадцатый год, аукцион, лот 12: зал саркофагов.
Блондинкой движет не то любопытство, не то невнимательность, кто-то, пожалуй, увидел бы в этом даже азарт, но.
Словом, она этот лот, разумеется, получает.
Финансирование музеев от государства не поощряется, потому их растаскивают на частные галереи/приватные комнаты/казематы, что кому нравится. Культурные памятки становятся частью новой пост-постмодерной истории, продолжаются не в авторе, не в зрителе или в читателе, но в меценате, порою перепродаются, переделываются или выбрасываются на радость кислотным дождям и торговцам плохо лежащим/краденным.
Предместья Каира встречают ночной прохладой.
Музей (вернее сказать, то, что от него осталось), находится на окраинах, блондинка смотрит на обветшалое, хмурится и чихает, вертит в руках ключи и бесполезную купчую/дарственную. Дверь медленно открывается.
На вид он чуть старше нее, его зовут Сэмюэль, он архивариус и смотритель музейного зала. Его улыбка доброжелательная и располагающая.
Постоянная экспозиция: три саркофага, четыре стеклянных шкафа со статуэтками шабти, предметами культа и прочими артефактами, в хранилище/на реставрации еще два основных экспоната.
Сэм предлагает гостье/хозяйке присесть и рассказывает скроенную из фактов и домыслов сказку; блондинка устала, но голос смотрителя так хорошо поставлен, слог в меру научен и в меру плавен, ей на секунду кажется, будто она живая (но эту глупую и нелепую мысль она, разумеется, пресекает).
**
Ему остается контракт и кредитная карта. Сэм прощается вежливо и галантно, разумеется, предлагая, при случае, возвращаться. Девушка вздрагивает и прячется куда-то так глубоко в себя, что не видно совсем ничего, кроме
страха.
**
Она приезжает лет через пять, зал саркофагов в древнем своем порядке. Смотритель рассказывает об экспонатах, она сидит в кресле и наблюдает за реставрацией, ей не хочется уходить в реальность, в этом старом музее она бесконечно правильна. Условно живой экспонат, статуэтка шабти. Всем хочется посмотреть, прикоснуться, быть может, но кто захочет
забрать себе? Оставить. Уговорить остаться?
**
Лет через восемь Сэм пугающе не меняется,
Через двенадцать к ней ластится кошка, смотритель зовет её Таффи.
Та мурчит. Толкается серым холодным носом в мертвенно бледные тонкие пальцы. Звук мурчанья моторно-утробный и неосознанно успокаивающий.
Гостья смотрителя слушает и улыбается.
**
Год три тысячи триста семьдесят третий.
Предместья Каира встречают ночной прохладой.
Ей не хочется возвращаться. Разумеется, ей не хочется возвращаться, чтобы застать запорошенное песками, ей не хочется видеть Сэмову старость. Ей не хочется привыкать к одиночеству заново. Ей не хочется признаваться, в том, что, кажется, она привязалась
к вечерам под продуманно тусклой лампой
к повторяющимся рассказам
к приглашению возвращаться.
**
У порога она замирает. Вдыхает знакомый запах.
Дверь медленно открывается.
Таффи трется о ноги, тычется серым холодным носом. Архивариус жив, и, разумеется, точно такой, как прежде. Для модели 14-47 не была предусмотрена смерть и старость.
Сэм предлагает гостье/хозяйке присесть и рассказывает.

@темы: настроения, по венам, 2022, сиреневый джокер, словотворное, будда-который-курит, ветровы тропы, колода карт в руках у тени ветра

---

5.2022

Мы встречаемся снова, придуманно вскользь, спотыкаемся о знаки препинания, я не говорю тебе быть осторожнее с ними, ты это и без меня знаешь.
– Нам сюда, – говорю, и это звучит не то проклятием, не то заклинанием, ничего, разумеется, не происходит, но что-то неуловимо меняется, ты не был готов к этому, пожалуй, или слишком мне доверяешь или просто такой себе из тебя блукавец по чужим, во снах не то похороненным, не то рожденным метафорическим пространствам. Сноходцев учат оставлять маяки, помнишь? Поздно уже вспоминать, следуй за мной и попробуй не потеряться.
Я касаюсь стен пальцами, мне снова-всегда шестнадцать, проспект сужается до переулка, небоскребы на заднем плане остаются недвижными и туманными, в баре напротив нас (еще только двенадцать, рано ему открываться) музыкант касается клавиш, Leidenschaft.
Ты, кажется, улыбаешься.
Ты, как и я, тоже умеешь казаться.
Объявление на фонарном. Не вчитывайся.
Отражение в тусклой витрине. Не вглядывайся.
Пальцы касаются клавиш, тучи — неба, я сделаю так, как ты просишь, сегодня мне чужда жадность. У тебя нет крыльев, прогуляемся не как ангелы?
Пожарная лестница тронута ржавчиной, та осыпается под пальцами, металл едва ощутимо скользит от первых крупных холодных капель. Разумеется, я помогаю тебе не упасть, тебе еще слишком рано падать, ты хотел не правду, а полуправду, экскурсию, а не право/повод скончаться в чужих не то снах, не то воспоминаниях, не так ли?
Черепица прохладная, битая, влажная — смотри, плющ истощил ее, выпил ее до дна, пророс сквозь нее, причудливо извиваясь — обнаженность райского змия, тебе так не кажется? Нет, не кажется, видишь: мертвые с прошлой осени бусины-очи-незрелые виноградины? Наблюдают. Я даю тебе руку, лоза касается щиколотки, как ты, вскользь, неуклюже почти, царапая чуть — моего запястья. Мы ступаем след в след, ветер становится неистовее и ярче, он любит меня всем своим ветреным сердцем, ты же ему не нравишься.
На самом краю нет никакого края.
Прежде, чем обернуться, ты смотришь в мои карие, а видишь карту, на месте зрачков плющом увитая бездна, крыша, следы — две пары. Ветер толкает в спину, ты медленно падаешь и просыпаешься, мы встречаемся снова, придуманно вскользь.
– Нам сюда, – говорю.
Вспоминать уже поздно, как и пробовать не потеряться.
Город встречает тебя с улыбкой (такой моей), распинает на шпиле часовни, на перекрестье улиц, каждый раз, когда ты умираешь (снова и снова), мы (снова и снова) отправляемся на прогулку.

@темы: настроения, по венам, 2022, сиреневый джокер, бета-версия жизни, словотворное, будда-который-курит

---

4.2022

- Гаспар! - Мне кажется, твое имя звучит так ярко, так громко, а вся правда в том, что оно — лишь шелест оторванного форзаца; слово ломается, ударяется об истлевшие стены, полусгнившие балки, заражается тленом, как некогда я — лживым своим милосердием; твое имя смертельно ранено, слышишь, да, оно умирает, вгоняя занозы в глухие твердые, а сонорным напарываясь на ржавый гвоздь. Спиной к стене. Стеной к двери.
- Гаспар, - повторяю я, облизывая сухие бескровные. Упрямства мне не занимать. Я могу произнести твое имя сто сорок четыре раза, деля бытие на короткие паузы — от звука до отзвука. Осталось сто сорок два или тысяча сто сорок два, или. Я повторяю твое имя и разжимаю пальцы. Книга падает на пол, раскрываясь на одной из пустых своих страниц, я смотрю в пустоту, вижу не то себя в ней, не то ее саму, я смотрю и вижу.
Ты не придешь.
Ты никогда не приходишь.
У мертвецов нет ни совести, ни сожалений.
Мне ли не знать.
Пустота смотрит на меня жадно и осуждающе. Слова упрямятся. Проступают на бледной коже чернильными нитями вен: выпусти. Я знаю, они сызновь меня обманут. Сколько я продержусь? День? Два? Имя?
Подтягиваю колени к груди. Делаю медленный вдох. Выдох.
- Гаспар, - снова зову я, отрешенно, обреченно, натягивая рукава до фаланг больших пальцев — не видеть слов, не вчитываться ни в единое из отзвучавших, касаюсь пальцами скрытых под тканью глубоких шрамов, - помнишь, - говорю, - ты свежевал меня наживо - па-лимп-сест, знаешь, это ведь я во всем виноват, я заразил тебя ими/собою, это ведь я виноват, Гаспар, я испачкал тебя чернилом, не кровью, почему ты не приходишь ко мне опять, я все знаю теперь, я бы тебе рассказал, как убить меня на-всег-да.
По щекам текут строки, пачкают ворот.
Я повторяю снова и снова, касаюсь ладонями переплета, оставляю отзвук себя самого в междустрочьях, имя пришлого в прошлом. Я бесконечно устал; это не наша война, может и наша, но не моя, я свою умер уже, я свою про-иг-рал, от нее мне на память лишь имя и шрамы.
Страницы, прежде пустые, измараны сомнительной полуправдой.
Я усмехаюсь: тебе бы не музу найти тогда, мой дорогой Гаспар, а редактора, мы бы тогда или не встретились вовсе, или встречались бы чаще.
Я смотрю на обложку и медленно, гадко так улыбаюсь.
Ты звучишь там так мертво, отчетливо, правильно, мой
автор.

@темы: по венам, 2022, сиреневый джокер, бета-версия жизни, словотворное, будда-который-курит

---

3.2022

что же, здравствуй/прощай, выпит яд всех твоих послесловий; я смирился со смертью не в последней, а в первой строчке. мы с тобою теперь за шестнадцать минут до точки отсчета; за минуту; за треть секунды; за вечность; мы с тобою сейчас и здесь, мы с тобою теперь бесконечно конечны/вечны. нам пора стать единым и неделимым целым; я так долго думал об этом — ты ведь умер тысячи тысяч смертей назад, а я только сейчас вдруг решился обречь себя, нет, не вдруг, постепенно — за шагом шаг, и лишь после покинуть вослед за тобою земную свою юдоль. время щурится в потолок, я слежу не за взглядом — за стрелкой часов, не хочу ни единого шага вглубь, потому бесконечно шагаю вдоль.
вдоль стены, воздвигнутой в честь тебя, в знак совсем не забытых и не прощенных тебе обид, в знак бессилия победить и того же бессилия проиграть, ты ступаешь за мной, заметая мои следы
я теперь не смогу никогда вернуться назад
все, чего ты касаешься, вмиг прорастает прахом
все, чего ты касаешься, вдруг обретает голос
все, чего ты касаешься, следом меня коснется
и касания эти сквозь нервы пропущены током; есть ли способ остаться с тобой и при этом остаться собою? ты смеешься: беззвучный, бесследный, бесплотный, а потом оглушаешь безмолвно звучащим своим вопросом; я устал от богов, а ты снова играешь бога. я так громко кричу: «не трогай», что, конечно, никто из способных услышать меня не слышит. за шестнадцать минут я тебя не успею застать врасплох, не успею из хватки мертвецкой твоей свои вырвать (исчерчены шрамами) руки, за шестнадцать минут я успею лишь только себя разрушить, чтобы ты не сумел никогда на меня опереться снова. за шестнадцать минут мы останемся вне закона.
стрелка вдруг замирает, я делаю вдох и выдох, говорю положенные слова; забираю рецепт, оставляю улыбку, кивок, карандаш. карандаш темно-серый, на самом краю стола. забираю с собою исчерченный, кажется, правдами лист — ты так долго молился, чтобы я о нем позабыл, что, конечно, я просто не смог забыть; я кладу его в левый нагрудный на маленькой кнопке карман; знаешь, я ведь немного, но обманул тебя, я смирился со смертью, только не умер вовсе, пригвоздил не к кресту, не христа, а тебя и к стене вопросом,
макрокосм заперев в микрокосме,
выжив снова без правил и без преград;
я.
вот только который из тех, кто я?

@темы: настроения, по венам, 2022, сиреневый джокер, бета-версия жизни, словотворное, будда-который-курит