Три тысячи триста двадцатый год, аукцион, лот 12: зал саркофагов. Блондинкой движет не то любопытство, не то невнимательность, кто-то, пожалуй, увидел бы в этом даже азарт, но. Словом, она этот лот, разумеется, получает. читать дальшеФинансирование музеев от государства не поощряется, потому их растаскивают на частные галереи/приватные комнаты/казематы, что кому нравится. Культурные памятки становятся частью новой пост-постмодерной истории, продолжаются не в авторе, не в зрителе или в читателе, но в меценате, порою перепродаются, переделываются или выбрасываются на радость кислотным дождям и торговцам плохо лежащим/краденным. Предместья Каира встречают ночной прохладой. Музей (вернее сказать, то, что от него осталось), находится на окраинах, блондинка смотрит на обветшалое, хмурится и чихает, вертит в руках ключи и бесполезную купчую/дарственную. Дверь медленно открывается. На вид он чуть старше нее, его зовут Сэмюэль, он архивариус и смотритель музейного зала. Его улыбка доброжелательная и располагающая. Постоянная экспозиция: три саркофага, четыре стеклянных шкафа со статуэтками шабти, предметами культа и прочими артефактами, в хранилище/на реставрации еще два основных экспоната. Сэм предлагает гостье/хозяйке присесть и рассказывает скроенную из фактов и домыслов сказку; блондинка устала, но голос смотрителя так хорошо поставлен, слог в меру научен и в меру плавен, ей на секунду кажется, будто она живая (но эту глупую и нелепую мысль она, разумеется, пресекает). ** Ему остается контракт и кредитная карта. Сэм прощается вежливо и галантно, разумеется, предлагая, при случае, возвращаться. Девушка вздрагивает и прячется куда-то так глубоко в себя, что не видно совсем ничего, кроме страха. ** Она приезжает лет через пять, зал саркофагов в древнем своем порядке. Смотритель рассказывает об экспонатах, она сидит в кресле и наблюдает за реставрацией, ей не хочется уходить в реальность, в этом старом музее она бесконечно правильна. Условно живой экспонат, статуэтка шабти. Всем хочется посмотреть, прикоснуться, быть может, но кто захочет забрать себе? Оставить. Уговорить остаться? ** Лет через восемь Сэм пугающе не меняется, Через двенадцать к ней ластится кошка, смотритель зовет её Таффи. Та мурчит. Толкается серым холодным носом в мертвенно бледные тонкие пальцы. Звук мурчанья моторно-утробный и неосознанно успокаивающий. Гостья смотрителя слушает и улыбается. ** Год три тысячи триста семьдесят третий. Предместья Каира встречают ночной прохладой. Ей не хочется возвращаться. Разумеется, ей не хочется возвращаться, чтобы застать запорошенное песками, ей не хочется видеть Сэмову старость. Ей не хочется привыкать к одиночеству заново. Ей не хочется признаваться, в том, что, кажется, она привязалась к вечерам под продуманно тусклой лампой к повторяющимся рассказам к приглашению возвращаться. ** У порога она замирает. Вдыхает знакомый запах. Дверь медленно открывается. Таффи трется о ноги, тычется серым холодным носом. Архивариус жив, и, разумеется, точно такой, как прежде. Для модели 14-47 не была предусмотрена смерть и старость. Сэм предлагает гостье/хозяйке присесть и рассказывает.
Мы встречаемся снова, придуманно вскользь, спотыкаемся о знаки препинания, я не говорю тебе быть осторожнее с ними, ты это и без меня знаешь. – Нам сюда, – говорю, и это звучит не то проклятием, не то заклинанием, ничего, разумеется, не происходит, но что-то неуловимо меняется, ты не был готов к этому, пожалуй, или слишком мне доверяешь или просто такой себе из тебя блукавец по чужим, во снах не то похороненным, не то рожденным метафорическим пространствам. Сноходцев учат оставлять маяки, помнишь? Поздно уже вспоминать, следуй за мной и попробуй не потеряться. Я касаюсь стен пальцами, мне снова-всегда шестнадцать, проспект сужается до переулка, небоскребы на заднем плане остаются недвижными и туманными, в баре напротив нас (еще только двенадцать, рано ему открываться) музыкант касается клавиш, Leidenschaft. Ты, кажется, улыбаешься. Ты, как и я, тоже умеешь казаться. Объявление на фонарном. Не вчитывайся. Отражение в тусклой витрине. Не вглядывайся. Пальцы касаются клавиш, тучи — неба, я сделаю так, как ты просишь, сегодня мне чужда жадность. У тебя нет крыльев, прогуляемся не как ангелы? Пожарная лестница тронута ржавчиной, та осыпается под пальцами, металл едва ощутимо скользит от первых крупных холодных капель. Разумеется, я помогаю тебе не упасть, тебе еще слишком рано падать, ты хотел не правду, а полуправду, экскурсию, а не право/повод скончаться в чужих не то снах, не то воспоминаниях, не так ли? Черепица прохладная, битая, влажная — смотри, плющ истощил ее, выпил ее до дна, пророс сквозь нее, причудливо извиваясь — обнаженность райского змия, тебе так не кажется? Нет, не кажется, видишь: мертвые с прошлой осени бусины-очи-незрелые виноградины? Наблюдают. Я даю тебе руку, лоза касается щиколотки, как ты, вскользь, неуклюже почти, царапая чуть — моего запястья. Мы ступаем след в след, ветер становится неистовее и ярче, он любит меня всем своим ветреным сердцем, ты же ему не нравишься. На самом краю нет никакого края. Прежде, чем обернуться, ты смотришь в мои карие, а видишь карту, на месте зрачков плющом увитая бездна, крыша, следы — две пары. Ветер толкает в спину, ты медленно падаешь и просыпаешься, мы встречаемся снова, придуманно вскользь. – Нам сюда, – говорю. Вспоминать уже поздно, как и пробовать не потеряться. Город встречает тебя с улыбкой (такой моей), распинает на шпиле часовни, на перекрестье улиц, каждый раз, когда ты умираешь (снова и снова), мы (снова и снова) отправляемся на прогулку.
- Гаспар! - Мне кажется, твое имя звучит так ярко, так громко, а вся правда в том, что оно — лишь шелест оторванного форзаца; слово ломается, ударяется об истлевшие стены, полусгнившие балки, заражается тленом, как некогда я — лживым своим милосердием; твое имя смертельно ранено, слышишь, да, оно умирает, вгоняя занозы в глухие твердые, а сонорным напарываясь на ржавый гвоздь. Спиной к стене. Стеной к двери. - Гаспар, - повторяю я, облизывая сухие бескровные. Упрямства мне не занимать. Я могу произнести твое имя сто сорок четыре раза, деля бытие на короткие паузы — от звука до отзвука. Осталось сто сорок два или тысяча сто сорок два, или. Я повторяю твое имя и разжимаю пальцы. Книга падает на пол, раскрываясь на одной из пустых своих страниц, я смотрю в пустоту, вижу не то себя в ней, не то ее саму, я смотрю и вижу. Ты не придешь. Ты никогда не приходишь. У мертвецов нет ни совести, ни сожалений. Мне ли не знать. Пустота смотрит на меня жадно и осуждающе. Слова упрямятся. Проступают на бледной коже чернильными нитями вен: выпусти. Я знаю, они сызновь меня обманут. Сколько я продержусь? День? Два? Имя? Подтягиваю колени к груди. Делаю медленный вдох. Выдох. - Гаспар, - снова зову я, отрешенно, обреченно, натягивая рукава до фаланг больших пальцев — не видеть слов, не вчитываться ни в единое из отзвучавших, касаюсь пальцами скрытых под тканью глубоких шрамов, - помнишь, - говорю, - ты свежевал меня наживо - па-лимп-сест, знаешь, это ведь я во всем виноват, я заразил тебя ими/собою, это ведь я виноват, Гаспар, я испачкал тебя чернилом, не кровью, почему ты не приходишь ко мне опять, я все знаю теперь, я бы тебе рассказал, как убить меня на-всег-да. По щекам текут строки, пачкают ворот. Я повторяю снова и снова, касаюсь ладонями переплета, оставляю отзвук себя самого в междустрочьях, имя пришлого в прошлом. Я бесконечно устал; это не наша война, может и наша, но не моя, я свою умер уже, я свою про-иг-рал, от нее мне на память лишь имя и шрамы. Страницы, прежде пустые, измараны сомнительной полуправдой. Я усмехаюсь: тебе бы не музу найти тогда, мой дорогой Гаспар, а редактора, мы бы тогда или не встретились вовсе, или встречались бы чаще. Я смотрю на обложку и медленно, гадко так улыбаюсь. Ты звучишь там так мертво, отчетливо, правильно, мой автор.
что же, здравствуй/прощай, выпит яд всех твоих послесловий; я смирился со смертью не в последней, а в первой строчке. мы с тобою теперь за шестнадцать минут до точки отсчета; за минуту; за треть секунды; за вечность; мы с тобою сейчас и здесь, мы с тобою теперь бесконечно конечны/вечны. нам пора стать единым и неделимым целым; я так долго думал об этом — ты ведь умер тысячи тысяч смертей назад, а я только сейчас вдруг решился обречь себя, нет, не вдруг, постепенно — за шагом шаг, и лишь после покинуть вослед за тобою земную свою юдоль. время щурится в потолок, я слежу не за взглядом — за стрелкой часов, не хочу ни единого шага вглубь, потому бесконечно шагаю вдоль. вдоль стены, воздвигнутой в честь тебя, в знак совсем не забытых и не прощенных тебе обид, в знак бессилия победить и того же бессилия проиграть, ты ступаешь за мной, заметая мои следы я теперь не смогу никогда вернуться назад все, чего ты касаешься, вмиг прорастает прахом все, чего ты касаешься, вдруг обретает голос все, чего ты касаешься, следом меня коснется и касания эти сквозь нервы пропущены током; есть ли способ остаться с тобой и при этом остаться собою? ты смеешься: беззвучный, бесследный, бесплотный, а потом оглушаешь безмолвно звучащим своим вопросом; я устал от богов, а ты снова играешь бога. я так громко кричу: «не трогай», что, конечно, никто из способных услышать меня не слышит. за шестнадцать минут я тебя не успею застать врасплох, не успею из хватки мертвецкой твоей свои вырвать (исчерчены шрамами) руки, за шестнадцать минут я успею лишь только себя разрушить, чтобы ты не сумел никогда на меня опереться снова. за шестнадцать минут мы останемся вне закона. стрелка вдруг замирает, я делаю вдох и выдох, говорю положенные слова; забираю рецепт, оставляю улыбку, кивок, карандаш. карандаш темно-серый, на самом краю стола. забираю с собою исчерченный, кажется, правдами лист — ты так долго молился, чтобы я о нем позабыл, что, конечно, я просто не смог забыть; я кладу его в левый нагрудный на маленькой кнопке карман; знаешь, я ведь немного, но обманул тебя, я смирился со смертью, только не умер вовсе, пригвоздил не к кресту, не христа, а тебя и к стене вопросом, макрокосм заперев в микрокосме, выжив снова без правил и без преград; я. вот только который из тех, кто я?
Ты, знаешь, написал так много слов, в которых смысла на одно лишь слово; Тебе мерещилось: я был твоим клинком, твоим предателем, твоим героем, Я скалил зубы и молчал упрямо. Мне чудилось, что ты — Господь, я — Пётр*, Мы оба ошибались так легко. Нас так легко сжигало жизни пламя. Я, игнорировать привыкший скорбный вой, явился тенью, отпечатком, тайной, Тебе казалось, я давно нашел покой. Тебе всю жизнь столь многое казалось. Ты ждал, я не приду, не веря впрочем, своей надежде тщетной ни на йоту. Я записал наш мир бинарным кодом, А после вынес нас с тобой за скобки. Сегодня полыхнуло на востоке, рассветным рыжим озаряя обреченность; А я стоял напротив: пришлый, прошлый, коснувшийся не взглядом, но ладонью Твоих холодных рук, ланит и губ. Своим касанием сомнение вдруг стерший, Я улыбнулся, после взвел курок, твое молчание оставив без ответа. Сегодня полыхнуло на востоке. И я умножил ноль на нашу вечность.
В холодном сумраке рассветном прохожий отмечает тегом Старинный дом, видавший вечность, распятый на морозном небе. ** Застыл напротив перехода (вмурован на две трети в камень) Старик, условно безымянный: забылось имя, стерлись даты. Великих дней творец/предатель, зарёй карминовой объятый, Лелеет пустоту металла и держит голубя на длани. ** Смеется время — злобный карлик, на абрис бронзовый взирая. Три комментария «как круто!», Сто сорок лайков в инстаграме.
читать дальшеПросто верь, а знать буду я. ** Я прохожу по дороге прошлого, втаптывая фотографии времени в память… глубже и глубже – туда, где ребенок зацементирован в фундамент. Его время беспомощно барахтается в моих воспоминаниях, его беззвучные крики обжигают мне глотку… Мне тихо, так тихо, что я даже слышу шепот собственных мыслей. Нервные узлы затянулись петлями вокруг сердца (я не могу отрицать материальность страха), натянутые нервы, мои собственные нервы четвертуют мое сердце… Ребенок помнит, как в центре Земли из глины лепилось ядро нашего мира. И сейчас он всматривается в темноту, от напряжения медленно перегорают хрусталики моих глаз… Он превращает мое сердце в свою погремушку, мою душу – в горстку фотонов, рассыпающихся по полу, как бисер… Логика собирает осколки мыслей в безумные витражи. ** Будь джокером – жизнь будет идти в масть… Если моя Мама – моя богоматерь, почему же я не бог? ** У Нее никогда не было портрета, только иконы, Ребенок никогда не признает Ее без нимба. Он так часто оплакивал Ее, что нечаянно заживо утопил в своих слезах, как Потоп погубил нашу Землю… Сердце огрубевает с каждым новым ударом о ребра. Я включаю тишину громче и слушаю похоронный звон собственного смеха… ** Ты – Бог, мы – твари => боготвори меня ** Человек абсолютно бесплоден: у Бога миллиарды детей и ни одного внука… …даже человеческий клон будет всего-навсего големом… ** Бог, солнце в последний раз опишет полумесяц и после нашей Пасхи наступит Твое Рождество… ** да, я многоликий лицемер, энный по счету Джокер по имени Янус, и я не могу скрестить пальцы, не скрестив руки… ** мне нравится играть на их нервах, затрагивая все струны души: зная их основные мотивы, я всегда без труда угадываю их настрой и нахожу верный тон, вот только мое сердце путает чувство ритма с чувством такта, и когда их нервы натянуты, я с упоением тяну волынку, наигрывая эмоции… мое сердце – детская погремушка, моя душа – горстка фотонов… ** я – Джокер, и в ангелы-хранители Бог даровал мне архангела, почему-то рогатого… Джокер среди карт – инкарнатор среди людей, будь Джокером – жизнь будет идти в масть, моя личная драма в том, что если с Джокеров и снимают маски, то только посмертно… ** желая получить от людей сострадание, я делаю все, чтобы со мной они страдали… ** даже если я буду жить по чужому сценарию, под занавес я все равно обязательно умру, а пока я просто играю со смертью (по Фрейду, влечение к смерти – это когда очень хочешь, чтобы тебя поимел Танатос) ** практика мне дается намного лучше теории, тем более что нельзя жить по книге, какой бы хорошей она ни была, – у меня вызывают недоумение люди которые тычут меня носом в Библию; это замечательный учебник по этике, я не спорю, но что за страсть видеть в Творце бюрократа? ** Это не провокация и не моя паранойя, это… это была очередная порция яда, на этот раз приготовленная специально для тебя, – извини, но почему бы и нет? Если не веришь, перечитай еще раз – получишь двойную дозу, только, ради бога, не подавись. Но я назову тебе противоядие, да ты и сам его знаешь, – просто сделай вид, что это было не про тебя ** Нужно иметь немало смелости, чтобы разрушать стереотипы с помощью самих же стереотипов. ** Сотни психически больных написали бы точно так же, если не лучше. ** Хватит мучить убийцу – в отличие от трупа, он живой. ** Переводить тексты по психиатрии – все равно что бродить по музею уродств экспонаты поначалу кажутся до тошноты отвратительно-притягательными, позже – занятно-любопытными и, наконец, – привычно-естественными чувствуешь ровно то же, что и прогуливаясь по магазинам и рассматривая в витринах, к примеру одежду… Потом я проверила написанное по буквам… Мне повезло, я не примеряю на себя диагнозы – у меня есть свой, зачем мне чужие? – мне ничего не надо, я просто рассматриваю витрины… ** Я с восхищением и грустью смотрю на людей вокруг: они такие правильные, у них даже ошибки правильные. Я воспринимаю других людей как данность – они априори имеют право быть такими, какие они есть. А я? Кто же мне даст разрешение, кроме меня самой? Но я не уверена – я просто не чувствую уверенности. Можно мне быть такой, какая я есть? Можно?! Можно?!!!.. «Тварь я дрожащая или право имею?». Однозначно «тварь», раз мне в голову пришел этот вопрос, раз я усомнилась в себе, значит – уже «тварь». Другие люди – данность у них априори есть право быть самими собой, а у меня нет, поэтому любое отличие от них я болезненно ощущаю, как свой собственный недостаток, ведь они по определению живут правильно, а я нет. ** Я выбираю прошлое и лишаю себя настоящего. ** Я не могу изменить прошлое, но могу до самой смерти скармливать ему настоящее. ** Теперь я знаю: ничто так не обезличивает людей, как сумасшествие. Ты думаешь, что ты особенный, а от таких, как ты, ломятся стационары. ** У него были глаза истинного подонка: глубоко посаженные, с потрясающе красивым разрезом и такой темной радужкой, что зрачок был практически неразличим. С такими глазами хорошо лгать, играть в покер и гипнотизировать. ** Его сильные руки привыкли преобразовывать мир вокруг своего владельца. Мне нравилось вкладывать свое тонкое запястье ему в ладонь, зная, что он может сломать его одним лишь движением руки но не делает этого. ** Что же это за подлец, который, вместо того чтобы войти к своей жертве в доверие, честно дает понять, что с ним не стоит иметь дело? О нет, это уже не подлец, такой человек называется совсем другим словом. ** Секс с ним оставлял странное ощущение – как будто мы занимались этим на чьей-то могиле. ** Мне было интересно: кто он, в какой парадигме живет, что им движет, что сделало его таким, какой он есть. Мне хотелось увидеть тысячу его лиц. Изучать его как феномен, без оценок, как некую данность. Это все равно что ходить по музею и рассматривать экспонаты: привлекательные, банальные, пугающие, незаметные, гениальные, грубые, вызывающие восхищение, спрятанные, отталкивающие, хрупкие, поддельные, непонятные, до блеска начищенные, поломанные, безукоризненные… ** Я видела его слабые стороны: неумение расслабляться, неумение быть счастливым, постоянное сравнение себя с другими и зависть, агрессивное противопоставление себя миру, вспыльчивость и несдержанность, тщеславие, детский эгоизм, болезненное самолюбие, отсутствие сострадания, зависимость на всех уровнях, начиная от стереотипов и общественного мнения, заканчивая алкоголем боязнь душевной близости, неверие в себя и поиск авторитетов, но главное – обесценивание той силы которой обладает, и стремление заменить ее навязанными извне шаблонами, влезть в кем-то придуманные классификации. Он был умнее меня, сильнее, хитрее, циничнее опытнее, ловчее, амбициознее, общительнее, остроумнее, сообразительнее, расчетливее, упрямее, целеустремленнее, выносливее, надежнее, образованнее… список полезных в жизни качеств можно продолжать до бесконечности. У меня было только одно преимущество – я была счастливее. ** Но в науке самолюбования ему не было равных… В общении он был заядлым онанистом. Его не интересовали темы, не имеющие к нему непосредственного отношения. ** Он мне нравился, но его отношение ко мне – нет. ** Он был воплощением моих ночных кошмаров Сволочь, ублюдок и психопат. Наглый, циничный и аморальный. Младший брат доктора Хауса, превзошедший киношного персонажа. Избалованный мальчишка, привыкший получать все, что ему хочется, но слишком умный, чтобы воровать и насиловать в открытую. Если честно, я завидовала ему Мне было чему поучиться у этого тихопомешанного, который вызывал у меня ужас и восхищение: по сравнению с ним я была доброй и наивной овцой… Убей во мне Христа… У него какие-то странные отношения с родственниками. Что же он сделал им такого, что его никто не любит? ** Он, как шахматист, продумывал реплики на несколько ходов вперед. ** Рядом с ним мне было так одиноко, как никогда не бывает наедине с самой собой вдали от людей. ** Эти мертворожденные отношения были уродливы до бесстыдства, их хотелось положить в стеклянную баночку и с извращенным сладострастием разглядывать часами, наблюдая за тем, как они тухнут. ** Прирученный символ веры. ** Для меня знать – это чувствовать. Пока не прочувствую – не узнаю. Но чувствовать я начинаю слишком поздно, когда что-нибудь уже безнадежно испорчено или уничтожено. И я раскаиваюсь, иногда разочаровываюсь в самой себе на месяцы, бывает на годы. Я заучиваю эти уроки «хрупкости бытия» и бережнее отношусь к жизни, но каждый «стакан» был бесценен и существовал в единственном экземпляре. Есть ли альтернатива разрушению? ** Белый лист укладывает мысли в причудливое оригами. Белый лист служит крошечной сценой для страстей. Белый лист – свет в конце туннеля. Белый лист – неплохая альтернатива пустоте. ** Если и верить во что-нибудь слепо, то только в себя. ** Бога привязали к религии, распятого Иисуса – к кресту: ах, какая марионеточка! ** Интеллигентные люди… они ведь, по сути, жестоки. Невозможно понять: то ли ты на самом деле им нравишься, то ли они просто очень хорошо воспитаны. ** Если в тесто попадают осколки, такой хлеб выбрасывают, никто не будет сидеть и выковыривать из него куски стекла. С мертворожденными отношениями поступают точно так же.
У каждого человека должен быть список книг, упоминания которых он где-то увидел и такой: "о, я хочу это прочесть". И, разумеется, не читает, потому что успел скачать/купить что-то еще интересное.
читать дальшеИ. Млодик. Пока ты пытался стать богом, или Мучительный путь нарцисса Т. Манн. Смерть в Венеции М. Ивасаки. Путешествие гейши Н. Галь. Слово живое и мертвое К. Чуковский. Высокое искусство К. Чуковский. Живой как язык В. Шкловский. Техника писательского ремесла Р. Киосаки. Денежный поток Д. Тартт. Тайная история Т. Френч. Мертвые возвращаются С. Форвард. Токсичные родители Л. Банкрофт. Зачем он это делает Д. Коупленд. Похитители жвачки С. Фолкс. И пели птицы С. Кинг. Мареновая роза Н. Шют. Город как Элис К. Аткинсон. Преступления прошлого А. Хейм. Детектив С. Мам. Шепот ужаса М. Каш. Красотка 13 С. Хайес. Ябеда П. Гийот. Могила для 500000 солдат Л. Каркатерра. Спящие А.Лиханов. Сломанная кукла A. Walker. The colour purple I. McEwan. Atonement С. Макбрайд. Пабы, церкви... Г. П. Сноу. Наставники Э. Мендоса. Тайна заколдованной крипты Дж. Ирвин. Правила виноделов Р. Кляйн. Дневник мотылька К. Исигуро. Не отпускай меня Эл.Джордж. Школа убийств Э. Хофман. Речной король С. Фитцджеральд. По эту сторону рая Ст. Фрай. Лжец Дж. Харрис. Джентльмены и игроки П. Сартр. Мухи К. Фоллет. Мир без конца Е. Хорнунг. Dogboy Н. Кауторн. Замурованная М. Дефонеска. Выжить с волками М. Чампман. Девочка без имени Ф. Герберт. Дюна. Дж. Остин. Эмма И. Во. Возвращение в Брайдсхед Т. Харди. Вдали от обезумевшей толпы М. Магориан. Спокойной ночи, мистер Том В. Сет. Подходящий жених А. Рэнсом. Ласточки и амазонки М. Блэкмен. Крестики-нолики А. Голден. Мемуары гейши Ж. Уилсон. Двойняшки Л. Сагар. Дыры (Колодцы) М. Пик. Горменгаст А. Рой. Бог мелочей Ж. М. Ауэл. Клан пещерного медведя Дж. Арчер. Каин и Авель С. Рушди. Дети полуночи Э. Горовитц. Точка отсчета Дж.Клавелл. Сегун М. Данилевски. Дом из листьев Б. Кингсолвер. Библия ядовитого леса Т. Пратчетт. Мрачный жнец У. Стейнбек. К востоку от рая Э. Уокер. Цветы лиловых полей Дж. Бакен. 39 ступеней Н. Хорнби. Высокая верность П. О'Брайан. Хозяин морей И. МакЮэн. Искупление Дж. Кондрад. Сердце тьмы В. Эндрюс. Цветы на чердаке Т. Уайт. Король былого и грядущего Й. Спири. Хайди. Ф. Бакман. Вторая жизнь Уве. Дж. Квок. Девушка в переводе. Най-Ань Ши. Речные заводи С. Кьеркегор. Страх и трепет. Э. Канетти. Масса и власть К. Воннегут. Колыбельная для кошки Д. Вэнс. Пыль далеких звезд. Хан Ган. Вегетарианка Рут Озеки. Моя рыба будет жить Би Фэйюй. Лунная опера М. Стивотер. Все нечестные святые Р. Пилчер. Собиратели ракушек Г. Старостин. К истокам языкового разнообразия. Десять бесед о сравнительно-историческом языкознании Карен М. Макманус. Один из нас лжет М. Хэдли. Магония Р. Хайнлайн. Дверь в лето Э. Шлаттнер. Красные перчатки А. М. Матуте. Мертвые сыновья К. Воглер. Путешествие писателя: Мифологические структуры в литературе и кино Г. Дойчер. Сквозь зеркало языка С. Макклауд. Скульптор Р. Адамс. Майя А. Нанетти. Мой дедушка был вишней М. Уильямс. Вельветовый Кролик, или Как игрушки становятся настоящими Г. Шмидт. Битвы по средам В. Гоби. Детская комната Х. Борн. Манифест, как стать интересной М. Леви. Похититель теней Н. Ясминска. Книгармония С. Сардуй. Кобра П. Гийот. Эдем, эдем, эдем Дж. Рескин. Орлиное гнездо Г. Марсель. Люди против человеческого Б. Э. Пэрис. За закрытой дверью Л. Слимани. Идеальная няня П. Пен. Огоньки светлячков В. Песков. Таежный тупик Т. Вестовец. Ученица К. Дионне. Дочь болотного царя Дж. Уоллс. Замок из стекла А. Кронин. Замок Броуди А. Маринина. Когда боги смеются Э. Базен. Семья Резо Дж. Харрис. Мальчик с голубыми глазами А. Малкова. Моя профессия - репетитор Хильман. Самоубийство и душа Бояшев. Безумец и его сыновья Рушди. Дети полуночи Клюев. Книга теней Г. Диков ? Игнатова. Последнее небо. Дева и змей С. Кинг. Мистер Мерседес А. Батаев. Конец кровавого дьявола Железняков. Чучело Хайес. Чужой сын Хайес. Ябеда Герритсен. Лихорадка Андерсон. Говори Ман. Дикий имбирь Л. де Моз. Психоистория Линт. Блуждающие огни Кларк. Дети не вернутся Рицоли, Айлс. Ледяной холод Л. Хей. Психосоматика Б. Зейгарник. Патопсихология Б. Карвасарский. Психотерапевтическая энциклопедия Джейкобсон. Аутотренинг и релаксация Константинов. История психологии Анохина. История психологии Д. Митчелл. Голодный дом Д. Уэстлейк. Не тряси родословное дерево Ш. Джексон. Призрак дома на холме Г. Джеймс. Поворот винта Миллер. Время убийц Д. Фонкинсон. Нежность О. Мирабо ? С. Алхем. Девятая могила М. Шаттам. Да будет воля твоя Т. Фини. Я знаю, кто ты Р. Брындза. Смертельные тайны А. Даль. Безлюдные земли Д. Карризи. Девушка в тумане А. Бомбар. За бортом по своей воле Г. Виньо. Ищи ветер Э. Пэррис. За закрытой дверью У. Эрхардт. Почему послушание не приносит счастья М. Дрюон. Свидание в аду У. П. Янг. Хижина C. Panzram. Killer. A journal of murder Р. Хесс. Комендант Освенцима Т. Салливан. Клоун-убийца D. Berkowitz. Son of hope M. C. Pickton. In his own words A. Rull. The stranger beside me J. W. Gace. A quation of doubt I. Brady. The gates of Janus ! D. Rolling. The making of a serial killer D. Gaskins. Final truth G. Shaefer. Killer fiction Вотрин. Логопед Климов. Скорлупа Попов. Плясать до смерти Киреев. Пир в одиночку Самсонов. Аномалия Камлаева Юзефович. Журавли и карлики Гелашмов. Степные боги Клюев. Адерманир штук Чудаков. Ложится мгла на старые ступени Хемлин. Живая очередь А. Сальников М. Энде В. Богомолов. Момент истины Г.Бакланов. На веки девятнадцатилетние Х. Фаллада. У нас дома в далекие времена Л. Элтанг Л.Фейхтвангер Э.Ген. Я запечатаю небеса Войнович Варламова. С ума сойти Клещенко. Птица над городом Д. Оттом. Двери в полночь Д. Эггерс. Сфера Э. Бен Слепая вера Иванов. Пищеблок Мурашова. Полоса отчуждения Стефанович. Дурдом Лиханов. Никто Черемнова. Трава, пробившая асфальт Теорин. Санкта-Психо Дяченко. Мигрант Михайлов. Изгой Ж. Сарамаго. Двойник Борхес. Библиотека Д. Дункан. Тень Ларионова. Чакра кентавра Норман. Тарнсмен Гора Фере-Флери. Девушка, которая читала в метро Кехо. Подсознание может все Аксаков. Детство Багрова-внука Леметр. Три дня и вся жизнь Тертон. 7 смертей Эвелины Хардкасл Пэрис. За закрытой дверью Уэйр. Девушка из каюты 10 Цысинь. Задача трех тел Ф. Бакман. Бабушка велела кланяться Иванова. Науки о языке и тексте в Европе 14-16 веков Рубанов. Финист - ясный сокол Джемисин. Пятое время года В. Лавров. Азарт Р. Брэдбери. Вельд Бекбулатова. Дорога в Аскиз Голсуорси. Цвет яблони Достоевский. Дядюшкин сон Хислоп. Остров Лосева. Черный чемоданчик Егора Лисицы Арье. Сердце мастера Бриггс. Никогда не в гневе
читать дальше— Может быть, это слишком смелое сравнение, — говорил Успенский. — Но Крумбахер писал, что византийское богослужение напоминает ему театральное действо, возносившее душу к небесам и сурово наказывавшее ее, когда она не желала возноситься. ** Никакой двойственности у него нет и следа. Он — человек практический и холодный. Вот такие-то холодные — и мастера доводить женщин до безумия, это известно. И вся его теория о свободной любви придумана для единственной цели — не жениться, чтобы никто не помешал ему наслаждаться жизнью. ** Переписка — это совсем не то. Даже я, когда беру в руки перо, становлюсь совсем другим человеком. Ведь вы до сих пор как-то не вгляделись друг в друга. Например, вы думаете, что он стремится к независимости. Нет, он не просто стремится. Это — страсть независимости, а страсть нельзя ни любить, ни ненавидеть. Надо ее понять. ** Она наскоро написала Косте — и не стала перечитывать свое холодное, мертвое письмо. В нем было все по-другому, она не знала, с чего начать, чем кончить, — точно что-то выпало из ее рук и разбилось. ** Он ничего больше не хотел знать о ней — теперь пришла его очередь возвращать ей нераспечатанные письма. Она бросила его — и прекрасно! Правда, это случилось с ним впервые в жизни, «но, может быть, — думал он с холодностью, которая была (он знал это) утешительной, притворной, — случится еще не раз». ** Но случилось еще и то, что, снова без памяти влюбившись в нее, он допустил странную возможность, всегда казавшуюся ему невероятной, — и не только допустил, а без оглядки поверил в эту возможность. ** Я — ничья здесь, а ведь даже вещи, мне иногда кажется, способны тосковать, когда они никому не принадлежат. ** Я, как в монастырь, ушла в его мудрость. ** Самозащита, нейтральная зона, спасительное расстояние позволяли ему спокойно встречать удары, из которых, с детских лет, состояла жизнь. Он боялся потерять свободу и независимость — теперь ему подчас постылой стала казаться эта свобода. ** «Все, что происходит со мной, принадлежит Вам, и даже если Вы не принимаете этот дар — все равно принадлежит, независимо от Вашей воли и желания»... ** О своей духовной жизни трудно рассказать — для этого надо взглянуть на мои работы. В сердечной жизни совершился большой перелом — разлюбила тебя. Звучит это просто и случилось просто, когда я, наконец, поняла, что «душа — увы — не выстрадает счастья, но может выстрадать себя». И стала выздоравливать. И всю страсть души отдала живописи. ** Пожалей меня! Пиши о чем вздумаешь: о художественных выставках, о своей математике. Пиши о поэзии, присылай, хоть изредка, вырезки из газет. Но не заставляй меня по ночам лежать, рядом с мужем, с открытыми глазами. ** ...О, как тщательно ты исполнил мою просьбу — не писать о любви! Ты изложил мне даже теорию относительности — нарочно так сложно, чтобы я ничего не поняла? ** Я ведь нерелигиозна и религию искала не от религиозности, а эстетически. Так я понимаю и Блока. Разница между ним и Соловьевым заключается, по-моему, в том, что Блок воспел земную красоту с молитвенной силой, а Соловьев — божественную — с силой плоти. ** «Это покажется тебе наивным, даже нелепым, но тайная надежда, глупая надежда, что ты любишь только меня, никогда не оставляла меня. Может быть, потому, что все мои встречи с другими — это ты. И теперь, когда я спокойнее смотрю на свое прошлое, я вижу, что не было у меня большего счастья, чем наша любовь, со всеми ее унижениями и обидами — давно прощенными и даже чем-то дорогими». ** Как ни странно, но я была здесь не только несчастна, но и счастлива. С тех пор как мы расстались, мне иногда трудно бывает отличить одно от другого. ** Снова была в Лувре и, путешествуя из столетия в столетие, думала о том, что подлинное искусство всегда опиралось на нравственную необходимость и, стало быть, строилось по законам внутренней жизни. Почему художники всех направлений вот уже четыре столетия ищут (и находят) все новые тайны в Рембрандте? ** Мир сам по себе — картина, и тот, кто обладает редким даром живописного видения этого мира, и есть художник. Все, что он знает об искусстве прошлого, все, что он пережил, глубина его мысли, острота чувств — все подсознательное, иногда им самим не разгаданное, — все переходит на полотно. ** ...Я очень несчастлива, очень: разучилась любить, как любила тебя, без оглядки, без страха. Меня гипнотизирует жалость, я уступаю и начинаю верить, что люблю. ** Практичность уже успела меня соблазнить, я разучилась верить. Между тем жить без высшего осознания жизни, ограничиваясь одной любознательностью, невозможно. Необходимо духовное творчество. ** Забыть свое умение, а потом вспомнить его по-другому, увидеть самого себя с дистанции времени — это удается немногим. ** Думаю, что у нее и нельзя ничему научиться. В ней все-таки нет того, что отличает бесспорных мастеров: первоначальности, первозданности, новизны, принадлежащей только ей и никому другому... ** Он сказал тогда, у нас все не ладится, потому что мы никак не можем вглядеться друг в друга. — Это правда. У нас не хватало времени. — Еще бы! Ты всегда торопился. — Теперь пришла твоя очередь. — Это совсем другое. Я — к мужу, а ты торопился к себе. Мне всю жизнь приходилось ждать. Я ждала, ждала, ждала. Потом были встречи, которые были невстречи. И снова разлуки. О разлуках я могла бы, кажется, написать целую книгу. Они ведь очень разные: замораживающие, когда вспоминались только эти невстречи. Бабьи, когда смертельно хотелось, чтобы ты был здесь, рядом, как сейчас, сию же минуту. Похоронные, когда совсем, навсегда теряешь надежду. ** Все хотели жениться на мне. Кроме тебя. ** Теперь у тебя все в Москве, а здесь — только я. ** Может быть, для моей живописи нужно, чтобы я не находила себе места и терзалась невозможностью видеть тебя? Мне жизненно важно было убедиться в том, что ты меня любишь. Это звучит смешно, если вспомнить, как давно мы близки, но как бы мы ни были безоглядно близки, сомнение никогда не оставляло меня. И вот я думаю, как все было бы у нас, если бы это — мое возвращение — стало возможным? Кем стала бы я для тебя? ** Вот видишь, как много занятного и поучительного на свете, кроме любви. ** По вечерам с Откоса видны тихие зори, а позднее — затуманенная даль с коростелями и отдельным, уже сдержанным рокотом соловья. Ему осталось петь тринадцать дней, тех самых, которые еще так недавно отделяли Русь от Европы. Она отделена теперь не временем, а характером постижения жизни. ** Мне кажется, что у вас с ним есть общие черты — равнодушие к повседневности, которая, по самой своей сущности, не может помешать достижению цели. ** Лежу и думаю о том, что любовь — это, в сущности, простейший способ познания мира и что подлинную сущность человека видит только тот, кто действительно любит. Кто писал о «музыке души»? Ее-то и слышит тот, кто любит. А все другие слышат в лучшем случае гаммы, а то и уличный шум. ** Как на Синай возвела она безвестность нашей любви, гордость этой безвестности, разлуку, которая не разлучает, а оборачивается неразрывностью, невозможностью расстаться. ** «Это странным вам, наверное, покажется, но я всегда думала, что дать можно только богатому, а помочь только сильному». ** Я не люблю запоздалые письма. Время идет без стрелок, как на «Черных часах» Сезанна, и остановить его, к сожалению, невозможно. Впрочем, можно — в искусстве. Но для этого как раз и нужно быть Сезанном. ** А у меня другое отношение к смерти. Если бы я знала свой час, я бы совсем не торопилась — напротив, это знание стало бы для меня одним из условий свободы. Так не торопится Пруст. Должно быть, поэтому его нельзя и читать торопливо. ** Милый, будь! Пребывай всегда — ты мне так нужен! Что касается «доминанты», о которой ты пишешь, — ее нет. Более того, она невозможна. Живопись не соединяет и не разъединяет нас. Я думаю совсем о другом: придет время (разделяю твою надежду), и я приеду к тебе. Но не возьмет ли тогда свое наша разлука? Она ведь долгая, бесконечная. Она для меня — как злое божество, привыкшее считать себя неодолимым, непреодолимым. Слишком много опыта было и мало счастья. ** Мне захотелось составить свой «инвентарь». Вызвано это желание предчувствием скорой смерти. Это странно, хотя бы потому, что на днях я была у врача и он сказал, что я почти здорова. Вообще говоря, я спокойно отношусь к мысли о смерти. Но если ученые найдут средство «вечной жизни» и ты будешь жить, а я умру, это — обидно. В том, что задача бессмертия будет решена, я не сомневаюсь. Но так как при моей жизни этого, очевидно, не случится — ничего не поделаешь, надо умирать. ** Ведь любовь — это и есть творчество, по меньшей мере в тех преувеличениях, которые оказываются действительностью. ** Она заставила нас жить, вглядываясь друг в друга, а ведь люди вообще плохо понимают друг друга. Я много раз замечала, что мужчина и женщина, говоря на одном языке, вкладывают совершенно различный смысл в то, что они говорят. Кроме тайны любви есть еще и тайна личности, и хотя мы, кажется, не утаили друг от друга ни единого движения души — она осталась для нас почти непроницаемой. Но так и должно быть, потому что усилия проникнуть в тайну личности есть те же усилия любви. ** Так любовь очищала душу, возвращая ее к самому главному — к самопознанию, к способности внутреннего взгляда, без которого смысл жизни уходит между пальцами, как песок. Здесь у нее было верное, испытанное, сильное средство — страдание, которое я всегда от души ненавидела и ненавижу. Ты долго старался обойти его, не замечая, что это значило обойти и меня. Ты как будто надеялся, что времени удастся обогнать нашу любовь и она уйдет в прошлое. Этого не случилось, потому что она оказалась сильнее всего, что может с нами случиться. ** От беспредметности до одиночества — один шаг. читать дальше** Прошлое стало осязательно прошлым. Еще более осязательным было настоящее с его ощущением независимости, ни перед кем невиновности, никому и ни в чем неодолженности. ** Разлука научила ее любви — не той раскалывающей, кидающей из стороны в сторону, непроглядной, а чистой, подлинной, прячущейся, скрытой. И хотя теперь можно было сколько угодно писать о любви — круг продолжал сжиматься, как сжимается душа от незаслуженного унижения.
***«Чье сердце полно молчания, совсем не таков, как тот, чье сердце исполнено тишины…» Лишь только первый житель пустыни присел в собственной тени и вкусил первой росы, эдомеи разделились по признакам Рыбы и Агнца. Отныне и до века стали они делиться на две касты. На тех, кто ближе к Солнцу, и на тех, кто ближе к Воде, на тех, что следует за Агнцем, и тех, кто следует за Рыбой, на тех, в чьем сердце властвует тишина, и тех, в чьем сердце царит молчание… Здесь же, на Синае, первые объединились в братства и начали жить сообща. Этих, согласно греческому «коинос биос» (общая жизнь), стали называть кенобитами, или общинниками. Вторые, те, что предпочли знак Рыбы, назвали себя идиоритмиками, или одиночками. У каждого из них была своя крыша над головой, собственный образ жизни и ритм существования. Отделенный от прочих, всякий из них проводил свои дни в полном одиночестве, унылом, ничем не нарушаемом. Две породы – общинников и одиночек – отбрасывали длинные тени через резкой грани между прошлым, которое растет, поглощая настоящее, и будущим, которое, судя по всему, отнюдь не является неисчерпаемым и непрерывным, но с какого-то мгновения начинает уменьшаться и проявляться импульсами. Идиоритмик, отправляясь в дорогу, прятал под шапкой свою миску, во рту – чужой язык, а за поясом – серп: так поступают одинокое путники. Кенобиты, напротив, несли по очереди кто котел для пищи, кто общий язык за зубами, а кто и нож за поясом: так делают те, кто путешествует не один. Путешествия эти происходили скорее во времени, чем в пространстве. Плутая во времени, одиночки тащили с собой камень молчания, общинники же волокли камень тишины. Камни передвигались каждый сам по себе, поэтому молчание одних не было слышно в тишине других. Ведь каждый идиоритмик молчит сам по себе, а кенобиты хранят свою общую тишину. Одинокие люди возделывают молчание, словно пшеничное поле: вспахивают, открывают его пространство, углубляют борозды, поливают, чтобы зерна взошли, чтобы колосья вытянулись как можно выше, ибо только молчанием можно достичь Бога, но не криком, хоть ты надорвись кричамши… Напротив того, общинники не направляют лелеемую ими тишину навстречу Богу, но воздвигают ее, точно плотину, перед той частью мира, кокоторая им не принадлежит и которой они хотят завладеть; они ограждают себя тишиною, защищаются ею или же насылают тишину на свою добычу, как охотничью собаку. Помня при этом, что охотничьи собаки бывают и хорошие, и плохие… ** Еще студентом он приметил одну неотразимую черту великих писателей: умение молчать о некоторых важных вещах. И Свилар применил это в своей профессии: неиспользованное пространство, равное ненаписанному слову в литературном произведении, у него приобрело свою форму, а пустоты получили очертания и смысл, столь же активные и действенные, как и застроенные площади. Прелесть пустот вдохновляла его на создание красивых построек, и это накладывало отпечаток на все его проекты. Увлеченный теорией групп, механикой сплошных сред и особенно акустикой замкнутого пространства, он стал, по мнению компетентных лиц, просто блестящим специалистом своего дела. ** А между тем капли времени не стряхнешь с лица рукавом, это ведь не капли дождя. Они остаются навсегда. Точно так же нет человека, у которого слезы стоят только в одном глазу. ** Он опасался, что заблудится в именах, как в лесу. ** Со словами можно делать что хочешь, но и они с тобой поступают как хотят… ** Все вы, наверное, очень одиноки, вот и хотите состарить свою память. ** Ты не в силах оторваться от этого города. Так иногда женщина живет всю жизнь с одним мужчиной, не спрашивая, нравится ему это или нет. ** Будьте осторожны во сне! У нас говорят, что человек во сне каждую ночь забывает одного из тех, кого наяву любил… ** И книгу, если от нее ждешь чуда, следует читать дважды. Один раз следует прочитать в молодости, пока вы моложавее героев, второй раз – когда вошли в возраст и герои книги стали моложе вас. Тогда вы увидите их с обеих сторон, да и они смогут учинить вам экзамен с той стороны времени, где оно стоит. Это значит, впрочем, что иной раз бывает вообще поздно читать какие-то книги, равно как иной раз бывает вообще поздно идти на покой… ** Периодически одиночки уходили в «безмолвие» – трудный отшельнический обет молчания – и годами не произносили ни слова, до тех пор, пока коса не отяжелеет и уши не заболят от молчания. А то произносили только имена существительные, ибо они шли от Бога, и избегали глаголов, которые принадлежат сатане. По той же логике были они (когда не молчали) знаменитыми проповедниками. Иногда – и это считалось не лучшей проповедью – их речь состояла из одного-единственного слова, способного перевернуть души тех, кто слушал. Ибо они полагали живое слово -реченное – праначалом и прапричиной всего сущего. А слово писаное – тенью человеческого голоса, отображением речи на бумаге, являющимся лишь -напоминали они – семенем для борозды, которое высеивается не ради того, чтобы насытить, но для того, чтобы украсить поле и порадовать глаз. Поэтому если и были писатели, друг друга они никогда не читали. Наоборот, произнесенная речь – это семя для живой земли, для слуха человека и его души, она оберегает и лечит, и ей, чтобы родиться и принести плод, необходимо, совсем как женщине и ниве, три четверти года. Связанные с дарами земли, одиночки имели одну великую любовь. ** После него остался рукописный словарь вздохов в старославянских молитвах восточного извода. ** Из семи свободных искусств, унаследованных от античной Греции, точными дисциплинами – арифметикой, геометрией, музыкой и астрономией, а также производными видами деятельности – занимались общинники, тогда как триумвиратом словесных, неточных дисциплин – грамматикой, риторикой и метафизикой – одиночки. ** Они знали, что воды, которые текут на восток, целебны, а ветры, которые по ним дуют, – зачумленные, они управляли клиниками, став властелинами смерти, как были хозяевами жизни на войне; военные лекари, авторитетные и влиятельные, в верхней челюсти они держали человеческие дни, а в нижней – ночи. ** И он стал видеть вещи отчетливо, словно смотрел сквозь слезы на иконе, а не собственными глазами. ** Важные события в жизни человека, думал он, свершаются и остаются в нем навсегда такими, какими произошли в этой жизни, и не могут больше ни измениться, ни исправиться. Но жизнь вокруг меняется, и человек каждое утро видит эти события под другим углом, с иного расстояния и в новом ракурсе, и потому эти серьезные события могут в один прекрасный день повернуться и показать свою сущность – свое подлинное лицо, на котором можно прочесть их роковое значение и их смысл в жизни человека. ** – Не беспокойся, – добавил он, точно читая мои мысли, – все наши воспоминания, чувства и помыслы должны получить вечное пристанище в других мирах, от нас почти не зависящих. Ведь больше походят друг на друга (каковы бы они ни были) мысли Двух разных людей, чем человек и его собственная мысль… ** жизнь не может быть лекарством от смерти, хотя смерть – безусловно лекарство от жизни ** Свет и тень на ней вели себя так, точно имели пол, – они были то мужского, то женского рода… ** Она смотрела на него, а он читал, листая книгу с такой быстротой, точно банкноты пересчитывал. А она вдруг говорила сердито в ответ на его чтение или молчание: – Ну нет, неправда! ** Да, словом надо заниматься, пока оно еще не слово. Занимался же ты в молодости любовью, пока это еще не была любовь… ** Писатель же всегда болеет одной болезнью: болезнью крестословицы. Скрещивать слова. Умножать их на два. Что такое, по сути дела, книга, как не собрание хорошо скрещенных слов? ** И вообще, в хорошем рассказе хороший язык не обязателен. Красивый язык и красивые слова нужны лишь плохим рассказам. Хорошие же притчи слова находят сами для себя и прекрасно ориентируются во всех языках. Речь не об этом. Речь идет, как мы уже говорили, о том, чтобы открыть новый способ чтения, а не новый способ письма. Ибо если хорошей притче не нужен красивый язык и красивое слово, то ей просто необходим красивый способ чтения. ** На седьмом шагу мысль угасает и превращается в любовь… ** Никому не дано каждый день быть мужчиной, даже Богу. ** Для будущего, обретенного ею, нет места в прошлом. Только прошлое может стать будущим, но не наоборот. ** «И у Аллаха этот мир – первый опыт, – подумал зодчий, выходя. -Каждую вещь на земле, чтобы сделать как следует, надо сделать дважды». ** Так и он, удаляясь от Святой Софии и зрительно сохраняя каждый ее угол и окно, высекал в памяти сектор за сектором из неба, обрамляющего огромный купол, который, увидев однажды, невозможно забыть. Ибо небезразлично, после какого предмета или существа остается пустота. Пустота по сути своей – это форма предмета, находившегося здесь прежде, пустота беременна предметом, заполнившим ее. Мир вокруг нас и в нас полон таких беременных пустот. ** Зададимся вопросом: что такое время. Время – это нечто подобное иностранному языку, который постигается вместе с родным, – следовательно, незаметно. Тем не менее похоже, что родной язык мы постигаем в ущерб тому, другому языку, или чаще пользуемся им, тогда как другой язык, язык времени, забываем. ** *** Жизнь не может существовать во времени, которое течет и пока оно течет. Жизнь существует лишь в настоящем, где оно стоит. Хочешь доказательств? Пожалуйста: мое настоящее не может быть ничьим будущим. Прошлое же состоит из мгновений, в которых время остановилось, а будущее – из мгновений, в которых время остановится. А смерть, дорогой майор, как сказал Эйнштейн, смерть всего лишь частичка нашего времени, которая утратила возможность остановиться. Потому что количество остановившегося времени во Вселенной постоянно, излишек же исчезает. Поэтому смерти должны происходить. Подчиняясь этой общей неизбежности, время каждого раньше или позже перестанет останавливаться и исчезнет навсегда. Когда твоя часть времени утратит возможность останавливаться, ты умрешь, потому что, запомни, во времени – до тех пор и пока оно в движении – нет, не было и не будет жизни… Время должно нас ждать, чтобы мы жили. ** Одним словом, эти мгновения остановившегося времени откладываются в тебе, и когда ты наполнишься своими часами, как водой, ты захлебнешься, потому что в тебе для них уже не будет места, а Вселенная в это время будет становиться все моложе и моложе. В Азии идут даже еще дальше и утверждают, что такое соответствует только одному виду смерти. Ибо шаманская религия полагает, что существуют два вида смерти – мужская и женская. Одна смерть, по их уверению, женского рода, с темными глазами, с венком лотоса на голове, в темно-красном платье. Она льет слезы над тем, что творит, и немилосердно уносит и мужские, и женские жизни. А ее слезы превращаются в болезни и смерти. Смерть же мужского рода – Бог, и имя его Яма. Он тоже забирает и тех, и других. Чтобы жить вечно, мало победить только бога смерти Яму (или ракшаса, что некоторые брахманские священники уже пытались сделать), нужно победить богиню смерти, а это еще никогда и никому не удавалось. ** Почему бы не могло быть наоборот? Неужели ты полагаешь, что только ты имеешь право на книгу, а у книги нет права на тебя? Почему ты так уверен, что не можешь быть чьей-то мечтой? Ты уверен, что твоя жизнь не просто вымысел? Выстроенный если не как «Гамлет», то хотя бы как «Что делать?» Чернышевского? Неужели ты не знаешь, что все читатели мира занесены во все существующие книги, как в списки умерших, рожденных или вступивших в брак? Неужели тебе не хочется обвенчаться в книге? ** Ты молодой и неискушенный Бог, и я обращаю к тебе свои первые молитвы. ** Предчувствие – это металл, из которого можно выковать монету.
Он сидит на пустынном берегу; ни громкоголосые чайки, ни игривая волна не нарушают его покоя, не то опасаясь потревожить спутника спящего чуть поодаль выкованного не то безымянным покойником, не то хромым скандинавских кровей кузнецом, чьим именем после станут звать чёрта, выщербленного клинка, завернутого в потрепанный жизнью и воспоминаниями плащ, не то попросту не замечая незваного пришлого. Тот сидит неподвижно; издали можно принять его за один из мрачных валунов-утёсов: прошлое разбросало их по округе, вздыбило ими землю, будто гребнями павших в неравной драконов, часть поросла густым лесом, а часть зачерствела настолько, что плодородная почва их чрева стала каменной породой. Гость здешних мест вслушивается не то в собственное молчание, не то в едва слышный плеск ласковых, рожденных ветром, а не течением, волн, еще хранящих в себе глухо рокочущую из забытья память струящегося в их покорно-озёрном умиротворении предвечного океана. Укрывший плащом ждёт. Он терпелив; терпеливее ночи, сменившей день, дня, развенчавшего ночь, скупой на багрянец осени и на снег - зимы, волн, в полноводье лобзающих сбитые пыльной дорогой ноги, мелких рыбешек, норовящих юркнуть меж пальцами, равнодушного взгляда хмурых уэльских небес. Мир вокруг привыкает к безмолвному истукану, и однажды тот становится частью этого мира, вдруг усмехается (тонкие губы его скупы на улыбки, но не теперь), смотрит в седое небо (чудится даже, бормочет что-то, грозит ему кулаком), поднимается, будто не тянут к земле цепи прожитых ранее и нет - всё ещё лет, левой ладонью берет (на локоть ниже крестовья) замотанный в ветошь меч, делает шаг, и ещё, и ещё. Озерная гладь смыкается над главой. Озерная гладь поцелована кровью; та распускается алым цветком, в сердце которого крестовая рукоять. Мир привыкает к смерти безмолвного истукана. Ночи и дни отмеряют лета и годы, всё тише звучит океан в памяти озерца, песчинки, хранившие оттиск меча на себе, давно превратились в ил, берега поросли камышом и осокой, звонкоголосые свили в них гнёзда. У короля бриттов однажды рождается сын. У народа бриттов - пророчество. Настоящее встречается с прошлым. ** Сидит на поросшем высокими берегу; илистый камень напротив смотрит в седое небо, баюкая рану-трещину на влажном своем боку. Меч лежит у пришлого на коленях, туго сплетенные алые ленты - ножны; мир почитает безмолвием обнажившего голову/сердце своё истукана. - Я нареку тебя Каледвулх, - сын короля нарушает молчание, озёрный утес (чудится) усмехается, трещина-рана медленно расползается, сетью морщин покрывая камень, превращая его однажды в воспоминание. ** Сэр Томас Мэлори называет клинок "Экскалибур".
читать дальшеЛюбовь не имеет другой цели помимо себя самой; природа также лишена всякой тени идеи финальности. Законы природы совершенно другого разряда, чем законы божеские, так называемые, и человеческие. ** Люди ходят, как слепые, как мертвые, когда они могли бы создать пламеннейшую жизнь, где все наслаждение было бы так обострено, будто вы только что родились и сейчас умрете. С такою именно жадностью нужно все воспринимать. ** Грех с сердцем холодным или по расчету любовь творить, а кого коснется перст огненный, — что тот ни делай, чист останется перед Господом. ** Человек должен быть, как река или зеркало — что в нем отразится, то и принимать; тогда, как в Волге, будут в нем и солнышко, и тучи, и леса, и горы высокие, и города с церквами — ко всему ровно должно быть, тогда все и соединишь в себе. А кого одно что-нибудь зацепит, то того и съест, а пуще всего корысть или вот божественное еще. ** Да, но ведь и не стреляя можно быть причиной самоубийства ** Грех — воле Господней противиться: когда, например, кто к чему отмечен, рвется к чему — не позволять этого — вот грех! ** Как один из наших говорил; «Как после театра ты канон Исусу читать будешь? Легче человека убивши». И точно: убить, украсть, прелюбодействовать при всякой вере можно, а понимать «Фауста» и убежденно по лестовке молиться — немыслимо, или уж это Бог знает что, черта дразнить. И ведь если человек греха не делает и правила исполняет, а в их надобность и спасительность не верит, так это хуже, чем не исполнять, да верить. ** Само тело, материя, погибнет, и произведения искусства, Фидий, Моцарт, Шекспир, допустим, погибнут, но идея, тип красоты, заключенные в них, не могут погибнуть, и это, может быть, единственно ценное в меняющейся и преходящей пестроте жизни. И как бы ни были грубы осуществленья этих идей, они — божественны и чисты; разве в религиозных практиках не облекались высочайшие идеи аскетизма в символические обряды, дикие, изуверские, но освященные скрытым в них символом, божественные? ** В каждом поступке важно отношение к нему, его цель, а также причины, его породившие; самые поступки суть механические движения нашего тела, неспособные оскорбить никого, тем более Господа Бога.
читать дальшеНо ведь именно детство – самый подлинный адепт Вечности, именно в начале пути наше знание о смерти настолько абстрактно, что оно не влияет на стиль и форму мышления, на образ и дух наших представлений о жизни. Именно в начале пути незнание смерти помогает жить в ином ощущении – ощущении бессмертия. ** Гений и ребенок в стадии гениальности, в отличие от взрослого, не коллекционируют мир, но каждый раз воспринимают одно и то же по-новому. Тогда-то и рождается то, что Шопенгауэр называет “подлинным созерцанием, свойственным гению”. ** Поэт – это человек обреченный словом. ** Актер, играющий роль Гамлета, стоит за сценой и ждет, пока затихнет гул зала. В течение трех часов сценического времени Гамлету предстоит в одиночку сражаться со Вселенской несправедливостью, а по окончании этих трех часов – умереть. Каждый раз, выходя на сцену, Актер знает, что Гамлет умрет. Гамлет этого не знает. Актер должен сражаться за жизнь Гамлета, за то, чтобы восстановить справедливости и скрыть от Гамлета внутри себя знание о его будущей смерти. Более того: каждый раз Актер должен верить, что Он и Гамлет внутри него восстановят справедливость и выживут. Актер и Гамлет становятся по сути одним лицом. Актер-Гамлет стоит за кулисами и ждет пока затихнет гул в зале. Гамлет-Актер выходит на сцену. Гамлет для того, чтобы вступить в борьбу и победить, а Актер для того, чтобы проиграть борьбу Гамлета и умереть. Гул затих. “Гул затих” – значит, наступило время Актеру-Гамлету сделать свой первый шаг на пути к смерти. ** Но ведь должно быть совершенно ясно, что есть в нашей жизни несколько сфер, которые не имеют ничего общего со временем. Скажем, вера в Бога. Ну подумайте сами, можно ли верить в Бога после работы?! Если человек верит в Бога, то это вопрос не времени, а состояния. Тогда все, что бы человек ни делал, освящено этой верой. Человек работает и верит, отдыхает и верит, даже в обыденной речи такого человека ощущается его вера. Или любовь. Как вам понравилась бы в русском языке следующая фраза: “Я люблю ее в свободное время”? Любовь, как и вера, – категории не времени, а состояния. читать дальше** ...Но если Шопенгауэр прав, то нарушается этика Бытия. ** Пространство же у нас с тобой одно: мы живем в одной Вселенной, в одной и той же Вечности. У нас все тот же страх смерти и попытка веры в бессмертие. ** Может быть (это только предположение, если не прав –поправь) то, что мы именуем дьяволом – всего-навсего Твое чувство юмора? ** Любовь – это проецирование Вечности, свобода – это сопричастность человека Вселенной. ** Там, где заканчивается Слово на высшем уровне, начинается музыка, ибо мы приближаемся к понятиям неизреченным. Но там, где Слово не начинается, поскольку его нет в Душе, начинается насилие. ** Ибо общение с искусством – это разговор через столетия, это постижение человеческой универсальности, это общение, построенное на неизмеримом чувстве любви. Это – путь к познанию Бессмертия. ** Творческий человек, поставив вопрос, вызывает этим миллионы новых вопросов. Появляющаяся многозначность изменяет картину вещей и явлений. И в этом случае творчество – это возможность переставить вопрос в иную плоскость, в иное измерение, где может существовать подобие ответа.
Пишу обрывки слов, мыслей, виршей, заметки веду параллельно в телефоне и в планшете - в последнем все сплошь деловые, тезисно, с рисунками на полях и расписанной технической частью проекта, в телефоне - цитаты из чужих книг, сполохи случайных озарений, будничные и спокойно-привычные, как виноградный сенатор в воспоминаниях почти десятилетней выдержки. На рабочем столе ворохом стикеры: названия книг, сериалов, тем по английскому языку, напоминания о древнерусском (сделать до послезавтра), вопросы к самому себе, скупые стихотворные строки, чужие имена, суммы с четырьмя нолями - пчелиный рой. Со стороны кажется - ни единой ноты упорядоченности. Со стороны, впрочем, многое кажется. Время, неумолимый парфюмер, сочетает в заспинном моем пространстве тонкую ноту доставленных вечером ирисов и запылившейся было Киевской летописи (с комментариями). Одесную, по ту сторону моего окна, разрушают кирпичный, созидая новый из ликов московских. Реновация.
Все говорят, кому не лень, мол, ломать не строить, при переносе багов нахватали полный вагон, а следом еще и маленькую тележку прихватили. Не могу, признаться, не согласиться с этими самыми товарищами, которым не лень. Уж что я терпелив да не шибко требователен в некоторых сферах бытия, и то ругаюсь словами, филолога если не недостойными, то уж точно его не красящими (но родную речь обогащающими!) Сперва я полагал самой неприятной из проблем ту, что в этом дизайне у меня не работает форматирование. Спасибо пану Волчему, есть и другие дизайны, где заветная кнопка отыскалась. Правда вот, аватаров у меня от них нет, поэтому меняю дизайн, редактирую запись и меняю обратно, на постоянный. Потом счетчик комментариев сошел с ума (еще вчера же нормально общались, ну!). Но самый мерзопакостный случай - исчезновение части информации из редактировавшихся в феврале да марте списков. Искать надобно для этого дела другую площадку, равно как и вообще для блога. Люди разумные этим еще пару лет назад, конечно, озаботились, но я же не из человеков. Вот и, собственно. Недоволен-с.
читать дальше Она впадала в чтение как в обморок, оканчивавшийся с последней страницей книги. ** А Сонечка, кое-как выучив уроки, каждодневно и ежеминутно увиливала от необходимости жить в патетических и крикливых тридцатых годах и пасла свою душу на просторах великой русской литературы, то опускаясь в тревожные бездны подозрительного Достоевского, то выныривая в тенистые аллеи Тургенева и провинциальные усадебки, согретые беспринципной и щедрой любовью почему-то второсортного Лескова. ** Сонечкино чтение, ставшее легкой формой помешательства, не оставляло ее и во сне: свои сны она тоже как бы читала. ** Он же был в глубоком замешательстве от напавшего на него внезапно, как ливень с высоты безмятежно-ясного неба, сильнейшего чувства совершения судьбы: он понял, что перед ним - его жена. ** Теперь же Сонечка вкладывала в их со вместную жизнь какое-то возвышенное и священное отсутствие опыта, безграничную отзывчивость ко всему тому важному, высокому, не вполне понятному содержанию, которое изливал на нее Роберт Викторович, сам не переставая дивиться, каким обновленным и переосмысленным становится его прошлое после долгих ночных разговоров. Наподобие касания к философскому камню, ночные беседы с женой оказывались волшебным механизмом очищения прошлого… ** Однажды, заигравшись с пальцами и губами своего приятеля Бориски, к которому бегала списывать домашние задания по математике, она обнаружила некий предмет, ей не принадлежавший, который чрезвычайно увлек ее. Дверь в комнату родителей Бориски в этот вечерний час была приоткрыта, и эта светлая широкая щель с двумя толстыми тенями перед телевизором тоже как бы входила в условия игры, которые они прекрасно соблюли, подавая друг другу реплики, совершенно не имеющие отношения к происходящему. И хотя сеанс этот начался с невинного детского обмена вопросами: "А ты никогда не пробовал?", "А ты?" - после чего не знающая ни в чем отказа Танечка предложила: "Давай попробуем!" - сеанс этот закончился кратким введением - в прямом и переносном смысле - в новый предмет. В обжигающий момент из соседней комнаты поступило несвоевременное предложение поужинать, и дальнейшие пробы были отложены до более благоприятного времени. Следующие встречи происходили уже в отсутствие родителей. Самым увлекательным для Тани было новое осознание своего тела: оказалось, что каждая его часть - пальцы, грудь, живот, спина - обладает разной отзывчивостью к прикосновениям и позволяет извлекать из себя всякие прелестные ощущения, и это взаимоисследование доставляло обоим массу удовольствия. ** Властная прихоть судьбы, некогда определившая Сонечку в жены Роберту Викторовичу, настигла и Таню. Предметом страстной влюбленности стала школьная уборщица, а заодно и одноклассница, восемнадцатилетняя Яся, маленькая полячка с гладким, как свежеснесенное яичко, лицом. Дружба их медленно завязывалась на предпоследней парте. ** Яся, подробно, точно и сухо рассказав о себе все, что помнила, неожиданно увидела все прожитое со стороны и возненавидела его так сильно и окончательно, что никогда и никому уже больше не рассказывала этой правды. ** Ее вольное и бесцеремонное даже обращение со священным инструментарием природы обернулось для нее тем, что инстинкты ее немного заблудились и, деля со стройными мальчиками веселые телесные удовольствия, душой она тосковала по высокому общению, соединению, слиянию, взаимности, не имеющей ни границ, ни берегов. Ясю выбрала ее душа, и всеми усилиями разума стремилась она обосновать этот выбор, дать ему рациональное объяснение. ** Никогда не видел он такой лунной, такой металлической яркости тела. ** Только Яся оставляла ей возможность самостоятельно мыслить, рассуждать вслух, наощупь выбирать те мелочи, из которых человек произвольно складывает тот первоначальный рисунок, по которому будет развиваться весь последующий узор жизни.