Нерождённые слова горло теребят.
Я учился убивать. Начинал с себя.
Г.Л. Олди

Мир встречает меня предрассветным скупым полумраком, я поднимаюсь по старой рассохшейся хриплой, мне кажется, будто бы я в лабиринте, в котором всегда был. Ступени ложатся под ноги почти покорно, прошлое плетётся за мною следом, подволакивает перебитую в уличной драке ногу; чаще всего я хочу ничего не помнить, но, увы, помню.

«Не сейчас, – говорю себе, после смиряюсь почти с компромиссом, – не здесь». Пятнадцать шагов до двери длятся почти что вечность. Я прислоняюсь затылком к потёртой дубовой, смотрю окрест: пыль улеглась и уютно свернулась на полках, лоскутное одеяло – на кресле, чьё-то чужое присутствие, разумеется, тоже здесь.

читать дальшеИмя
вертится на языке, горчит, я опускаюсь на пол медленно, подпираю собою дверь – ни единое из воспоминаний не пройдёт сквозь. Мёртвый стоит в углу, возле полок с чужой безымянной прозой, и терпеливо ждёт. Ждёт, пока я всё вспомню, как тысячи тысяч раз до
и после.

Синее платье.
Жёлтое солнце.
Пыль на ладонях.

Мне кажется, будто я чувствую снова, как ты смотришь своими бесцветно-серыми, будто цепляешься в руку доверчивыми ладонями, сидишь по ту сторону: прутик в руке, линии на избитой шагами, присыпанной порохом. Моя боль. Моя совесть. Мой выбор неперечёркнутый.

Если бы я мог поступить иначе,
скажи, я смог бы?

Слезы бегут по щекам. Мне чудится вдруг – у мёртвого, там, в углу
тоже.

Мне, пожалуй, нравилось даже болтать с мертвецами, пока ты была живой. Помню, один старик – его тело мы с Патриком вместе тащили до бедняцкого кладбища – мне подмигнул да сказал, мол, малец, ты возьми под дощечкой за сундуком в спальне; там немного совсем, но хватит меня отпеть и вам, пичужкам, на сладости.

Я взял. На остаток купил, ты знаешь, у корабельных дел мастера два тонких прочных каната.

– Что это за слово?
– Это твоё имя. Нравится?

Помнишь? Я так часто его касался, вырезанного старательно, но не очень-то аккуратного, когда приходил навестить тебя, принести чётные полевые.

В первый раз я увидел тебя случайно: ты сидела, играла с пылью, рисовала что-то из прошлой жизни. Я почти испугался. Мне подумалось, ты показалась мне, я ещё не умел призывать, выплетать из серого потугранного, выводить до черты осязания и, пожалуй, немного за. Но потом ты стала казаться чаще.

После каждой встречи я думал: ты просто пришла попрощаться, мертвецы не умеют так долго быть там, где быть им не полагается. Я намного позже узнал, как сильно я был не прав.

Я всегда умел говорить с мертвецами, но не дружить, знаешь? Мы, встречаясь, обычно молчали. Что сказать? Я сначала что-то рассказывал: о Тедди, Патрике, мёртвом уже Щербатом – кто-то (быть может, я) проломил ему ночью висок камнем и оставил хрипеть в канаве. Его нашли послезавтра.

Я не хочу вспоминать,
но не могу иначе.

Ты была неотъемлемой частью происходящего. Ты звучала почти всегда: чаще действием или взглядом. Тогда я научил себя закрывать от ушедших из жизни своё сознание, забирать себе то, что моё по праву, я почти научился не замечать тебя, но

твои пальцы цеплялись в рукав. Твой взгляд выворачивал наизнанку. Я кровоточил тобой так часто, что выбора не осталось.

Ты, наверное, помнишь:
я однажды пришёл – чуть-чуть не такой, как прежде. В этот раз никого из других мертвецов не было, только ты – моё незабытое прошлое. Я поднялся по серой траве на отчётливо серый холм. Опустился на колени перед серым, грубо сколоченным из качели. Взял серой сталью блеснувший нож. Вымарал три первые, «c» – неровную, тонкую, я превратил в «i», «i», стоящую по соседству, вытянул в стройную, пулей-точкой пробитую насквозь «l». Ты вцепилась в рукав, как всегда, когда я делал что-то
такое же злое, как те, кто стал причиной нелепой твоей и неправильной смерти.
Рука моя дрогнула. Мне показалось, я вонзаю короткое лезвие в сердце, а не в короткую «а» в конце.

Ты не умела читать. Но этого и не требовалось.

– Что это за слово? – отозвалась в памяти ты, ещё живая.
– Silenci.

Твои пальцы почти истаяли.
Знаешь, Конси, это ведь не они.
Это я.

*Сonsciència – совесть.
* Silenci – молчание.