продавец паранойи
Если взглянуть на теги, можно сразу понять, что (да, дамы и господа) мне снился сон, продолжение которого мне непременно хочется досмотреть:
Лекционный зал. Я сижу и смотрю на экран, вижу девочку -- ей от тринадцати до двадцати двух, я предполагаю, семнадцать и вечность в душе. Болезненная, тягучая, горькая. Девочка умирает в жаркий июльский послеполдень, а я смотрю, как из года в год она воскресает ранним утром дня своей смерти. Ее родители стареют, братья и сестры живут своей буднично-обыденной жизнью, на пятый год ее воскресений краткое ее посещение мира живых -- сначала удивленное, потом отчаянное -- воспринимается как обыденность. Она просыпается в своей кровати, по привычке потягивается, смотрит на часы -- все в точности так, как в день ее смерти. Она одергивает пижаму с плюшевым мишкой, вспоминает снова-всегда, что через несколько часов снова сбудется судьбоносный и жизнеотвергающий сердечный приступ.
Она уже привыкла проводить это время со своими родственниками и теми немногочисленными друзьями, которые остались у нее из жизни и до сих пор хранят о ней память, каждый год радуясь и всё менее изумляясь ее воскресению. Она заливает молоком хлопья и слушает щебет младшей сестры, которой стало так сложно объяснить, что такое смерть, листает рассеянно список контактов и еще не знает, что этим утром её жизнь снова изменится. В ней появлюсь я. Не потому что мне её жаль или я знаю, как ей помочь. Нет, все проще. Она -- мой выпускной экзамен, преддипломная практика, если угодно.
Мы здороваемся так, будто давно знакомы. Может, так и есть. Потом листаем воспоминания, выстраивая в схему день первый, закольцевавший смерть, отпечатавший ее в грядущем. Она не рада мне. Я нарушаю её планы на отпуск из небытия. Мы едим мороженое, а она рассказывает мне то, что я и без того знаю, то, что немногим ранее видел в лекционном зале. Она смеется, мол, надо сходить на рынок и присмотреть на могилу новый похоронный венок. Я говорю, что сплету ей венок из ромашек, она не слышит как будто, но эта её смерть случается на несколько секунд позже.
Консультируюсь с куратором. Я, кажется, в тупике: сбор данных и работа на месте не дали результата, впрочем, я знаю, что в первый раз подопечный всегда умирает. Нередко и во второй, и в третий. Клубки случайностей и закономерностей порой чрезвычайно запутаны. Куратор сверяет даты и время, мы превращаемся в математиков-гематров, а потом она говорит: «в библиотеке нужно найти журналы "Ромашка" и "Солнышко" за семьдесят шестой год».
В следующее её воскресение мы отправляемся в библиотеку. День пахнет дождем и беспросветным отчаянием, я знаю, что сегодня ей снова предстоит умереть, но еще не знаю, почему. В библиотеке душно, очередь. Моя подопечная недовольна: она тратит время на то, чтобы ждать у окна информации. «Периодика в третьем корпусе». Время беспощадно, мы шатаемся по городу в поисках третьего корпуса, и только потом, когда до её смерти остается чуть меньше семнадцати минут, мы встречаем женщину, которая работает в справочной библиотеки. Её рабочий день окончен, она курит в пяти метрах от крыльца. Смотрит на нас с жалостью. «Третий подъезд», -- говорит она, когда смерть моей подопечной становится на несколько минут ближе. Я знаю, что мы не успеем отыскать подшивку за семьдесят шестой. Остается надеяться, что за год отдел периодической литературы не покинет насиженное за долгие годы место. Я обещаю девочке, что мы попробуем ещё раз или два, а потом я её отпущу, не отнимая более права наблюдать свою не-жизнь и чужое медленное умирание.
Время смещается. Утром она пьет кофе, проклиная свою привычку просыпаться в одиннадцать. Мы встречаемся у подъезда и едем в библиотеку. В третьем подъезде отдел периодики. Подборки журналов находятся через три с половиной часа. Она сидит по-турецки прямо на пыльном полу и читает, просматривая вдумчиво каждую страницу. Время милостиво замедляет свой бег, она находит в одном из журналов подборки (за ноябрь, седьмой номер) одно из моих стихотворений. Кажется, она немного ревнует, что я кому-то писал стихи. Мы сидим на недавно покрашенной лавочке спустя два часа от минуты её не случившейся пока еще смерти, она просит меня рассказать о той, другой, которой я посвящал свои строки в ноябре семьдесят шестого или немногим ранее. Я рассказываю, а она проживает, вслушиваясь в каждое из моих слов и в биение своего уже давно обязанного остановиться сердца. Впервые за годы своих воскресений она видит закат. Я беру её за руку -- нам пора, иначе ей придет время умирать, а мне -- начинать-продолжать сначала.
А потом я просыпаюсь.
Лекционный зал. Я сижу и смотрю на экран, вижу девочку -- ей от тринадцати до двадцати двух, я предполагаю, семнадцать и вечность в душе. Болезненная, тягучая, горькая. Девочка умирает в жаркий июльский послеполдень, а я смотрю, как из года в год она воскресает ранним утром дня своей смерти. Ее родители стареют, братья и сестры живут своей буднично-обыденной жизнью, на пятый год ее воскресений краткое ее посещение мира живых -- сначала удивленное, потом отчаянное -- воспринимается как обыденность. Она просыпается в своей кровати, по привычке потягивается, смотрит на часы -- все в точности так, как в день ее смерти. Она одергивает пижаму с плюшевым мишкой, вспоминает снова-всегда, что через несколько часов снова сбудется судьбоносный и жизнеотвергающий сердечный приступ.
Она уже привыкла проводить это время со своими родственниками и теми немногочисленными друзьями, которые остались у нее из жизни и до сих пор хранят о ней память, каждый год радуясь и всё менее изумляясь ее воскресению. Она заливает молоком хлопья и слушает щебет младшей сестры, которой стало так сложно объяснить, что такое смерть, листает рассеянно список контактов и еще не знает, что этим утром её жизнь снова изменится. В ней появлюсь я. Не потому что мне её жаль или я знаю, как ей помочь. Нет, все проще. Она -- мой выпускной экзамен, преддипломная практика, если угодно.
Мы здороваемся так, будто давно знакомы. Может, так и есть. Потом листаем воспоминания, выстраивая в схему день первый, закольцевавший смерть, отпечатавший ее в грядущем. Она не рада мне. Я нарушаю её планы на отпуск из небытия. Мы едим мороженое, а она рассказывает мне то, что я и без того знаю, то, что немногим ранее видел в лекционном зале. Она смеется, мол, надо сходить на рынок и присмотреть на могилу новый похоронный венок. Я говорю, что сплету ей венок из ромашек, она не слышит как будто, но эта её смерть случается на несколько секунд позже.
Консультируюсь с куратором. Я, кажется, в тупике: сбор данных и работа на месте не дали результата, впрочем, я знаю, что в первый раз подопечный всегда умирает. Нередко и во второй, и в третий. Клубки случайностей и закономерностей порой чрезвычайно запутаны. Куратор сверяет даты и время, мы превращаемся в математиков-гематров, а потом она говорит: «в библиотеке нужно найти журналы "Ромашка" и "Солнышко" за семьдесят шестой год».
В следующее её воскресение мы отправляемся в библиотеку. День пахнет дождем и беспросветным отчаянием, я знаю, что сегодня ей снова предстоит умереть, но еще не знаю, почему. В библиотеке душно, очередь. Моя подопечная недовольна: она тратит время на то, чтобы ждать у окна информации. «Периодика в третьем корпусе». Время беспощадно, мы шатаемся по городу в поисках третьего корпуса, и только потом, когда до её смерти остается чуть меньше семнадцати минут, мы встречаем женщину, которая работает в справочной библиотеки. Её рабочий день окончен, она курит в пяти метрах от крыльца. Смотрит на нас с жалостью. «Третий подъезд», -- говорит она, когда смерть моей подопечной становится на несколько минут ближе. Я знаю, что мы не успеем отыскать подшивку за семьдесят шестой. Остается надеяться, что за год отдел периодической литературы не покинет насиженное за долгие годы место. Я обещаю девочке, что мы попробуем ещё раз или два, а потом я её отпущу, не отнимая более права наблюдать свою не-жизнь и чужое медленное умирание.
Время смещается. Утром она пьет кофе, проклиная свою привычку просыпаться в одиннадцать. Мы встречаемся у подъезда и едем в библиотеку. В третьем подъезде отдел периодики. Подборки журналов находятся через три с половиной часа. Она сидит по-турецки прямо на пыльном полу и читает, просматривая вдумчиво каждую страницу. Время милостиво замедляет свой бег, она находит в одном из журналов подборки (за ноябрь, седьмой номер) одно из моих стихотворений. Кажется, она немного ревнует, что я кому-то писал стихи. Мы сидим на недавно покрашенной лавочке спустя два часа от минуты её не случившейся пока еще смерти, она просит меня рассказать о той, другой, которой я посвящал свои строки в ноябре семьдесят шестого или немногим ранее. Я рассказываю, а она проживает, вслушиваясь в каждое из моих слов и в биение своего уже давно обязанного остановиться сердца. Впервые за годы своих воскресений она видит закат. Я беру её за руку -- нам пора, иначе ей придет время умирать, а мне -- начинать-продолжать сначала.
А потом я просыпаюсь.
Мне интересно, умерла ли она потом снова, нашли ли мы, как разорвать петлю, сдал ли я экзамен хд
Все, можешь снить другое интересное)