9. Самоисполняющееся пророчество

[violett-joker]

Мы стоим – друг против друга, враг против врага, оба тощие, нескладные, с хрупким каким-то отчаянием, намертво впечатавшимся в бледные наши лица, с испугом в глазах, не торжествующим, нет, отчётливо равнодушным.

Я умею читать по слогам твои мысли, по губам твои фразы, я могу повторять твои жесты без единой запинки, я даже почти не вздрагиваю едва-едва, когда мать зовёт тебя Дилан.

Меня она н и к о г д а не называла так.

Я знаю: ты, как и я,
совсем
ничего
не забыл.
Да и забылся, впрочем, тоже
едва ли.

Твои глаза чудятся злыми. Лицо изрыто угревой сыпью, ты касаешься пальцами мерзкой на ощупь, сжимаешь болезненную припухлость, та отказывается исторгнуть на воспалённую кожу тошнотворное своё естество. Мне кажется вдруг, ты сегодня забудешься, встанешь напротив, так близко ко мне, чтобы я осязал едва не движение век, коснешься ладонями хладной зеркальной глади, обманчиво тёплыми пальцами снова её искалечишь, скомкаешь, изорвёшь,
дашь ей меня –
пленного, чуждого, лишнего, –
выплеснуть.

Я думаю так уже сотый, тысячный, сто миллиардов первый не то день, не то час, моё «сегодня» не заканчивается никогда, я обретаю его, когда ты появляешься в поле зрения. Мне остаётся лишь повторять, как ты
ломаешь любимый мой поезд,
рисуешь монстров на стенах,
бросаешь рюкзак на пол,
целуешь (так выросла!) мою незабвенную Молли,
болтаешь по телефону,
шумно и сбивчиво дышишь (руки под одеялом, взгляд мутный, дрянной, гадкий – я почти умоляю тебя отвернуться, но ты, разумеется, не отворачиваешься),
выбираешь наряд на выпускной бал.

Сейчас за сейчас я повторяю тебя беспредельно тщательно, я почти становлюсь тобой, почти растворяюсь в тебе без остатка, ты не оставил мне выбора, кроме игры – в ней один из нас проиграет.

Я почти осязаю твои запястья в холодных своих/твоих отзеркаленых пальцах. «Пожалуйста, – я взываю к свободным от веры моей богам, к твоей совести, к госпоже Случайности, – у-мо-ля-ю, ещё один шаг».

– Дилан, – голос матери где-то за кадром, ты, конечно же, оборачиваешься, будто бы и не заметив даже ни молитвы моей не прозвучавшей, ни отчаяния, отпечатавшегося в молчании.

– Дилан, – говорит она, ты почти готов разразиться в ответ тирадой, мол, без стука входить нельзя, я же просил не вторгаться без спроса, ты, мол, что, совсем не умеешь читать таблички при входе, не уважаешь моё право на одиночество, но
опаздываешь.

Её руки ложатся тебе на плечи. Мы оба синхронно вздрагиваем.

– Ты так вырос, Донни, – мне чудится, мама смотрит отчётливо мне в глаза, – знаешь, в какой-то момент мне показалось даже, будто я тебя потеряла совсем. Навсегда.

Её пальцы впиваются в кожу почти до боли. Она делает шаг, вынуждая
тебя
тоже.

И ладонь – твоя ли, моя – пусть на миг, но касается зыбкого олова.
Мои пальцы смыкаются на запястьях,
всё ещё тёплых.

Мы стоим – друг против друга, враг против врага, оба тощие, нескладные, с хрупким каким-то отчаянием, намертво впечатавшимся в бледные наши лица, с испугом в глазах, не торжествующим, нет, отчётливо равнодушным.

Я говорю тебе: «здравствуй, Дилан».
Ты силишься не повторять,
но.