Чтобы наказать неугодных, бог сочинил автора.
читать дальшеГроза гремит в Безначалье. Ей не впервой.
Плоть бытия растекается чернильной каплей. Росчерк пера рождается прежде слова. Последнее выходит нескладным, нелепым, неспособным выразить даже себя самого, не говоря уже о заложенном было замысле, умирает, перечёркнутое, вымаранное, расчленённое на нечитаемость.
Мы оба знаем, что будет дальше.
И случается предначертанное нашим знанием. Твои пальцы – чернила въелись в мозоль на первой фаланге указательного, безымянный стянут от времени блёклым, оставившим след металлом – сминают ткань бытия не то равнодушно, не то безжалостно; я знаю, ты не со зла не щадишь ни единого из тех,
шелестевших ранее листьями, после – павших,
прах к праху?
Тебе неведома жалость к мёртвым, потому что ты попросту их не замечаешь. Я, пожалуй, тоже умел бы так, не реши ты однажды иначе.
Я стою на краю ойкумены; моя ойкумена – твое персональное кладбище. Ты не озаботился ни сторожкой для привратника, ни самим привратником, ни тем, чтобы клёны или акации равно тянулись к солнцу и склоняли ветви свои в молчаливом согласии с каждым из погребённых не прозвучавших. Мне бы стоило статься таким же – почти случайным, иссечённым плетьми сотен тысяч чернильных росчерков, объятым пламенем,
но ты наделил меня даром, определил меня функцией, а не именем или родом занятий; будь я способен быть благодарным, я бы, пожалуй, был тебе благодарен.
Гроза гремит в Безначалье. Я осязаю каждый из рваных сполохов. Я стою на краю ойкумены; та бледнеет, почти исчезает в мороке, грозовые раскаты становятся цокотом копыт по камням, стертым шаркающими подошвами, чуть влажным, от отшумевшего было весеннего, звонкого, бойкого, дрова в камине уютно потрескивают, слышится чей-то смешливый и тонкий голос, пахнет пылью, шелестом книжных страниц, скрипом старых, натёртых до блеска рассохшихся;
я – пока ещё нет, но мой мир слог за слогом
опять обрастает плотью.