4. Обитель за краем моря

[violett-joker]

– А русалки, там есть русалки? – Барни делает похабный жест, тот встречен одобрительным смехом, в этих звуках короткой радости нет ещё ни единой из нот грядущего страха, я не отчаиваюсь и киваю. Разумеется, мол, есть, Барни. С во-от такими буферами. Только то и делающие всю жизнь, что жаждущие прыщавых юнцов периода пубертата.

– И жемчуг? – Ферка, брат красавицы Кхамали, не сводит с меня тёмного своего пылающего взгляда, округлая чёрная бусина, полутьмой поблёскивающая в мочке моего уха не позволяет ему мыслить здраво, пробуждая желание обладать.

– И жемчуг, – устало повторяю я, нарочито зеваю и потягиваюсь, – и юркие злые крабы, и неугасающий кол-факел: пламя пылает внутри ощерившегося старыми, побитыми ветрами черепа хряка, и звонкое чистое озерцо, в котором доверчивых карпов можно ловить руками, и забытый пиратской ватагой бочонок рома, честное слово – едва початый.

Стайка голодных до слов галчат лет тринадцати-пятнадцати жмётся к костру, ловит каждое прозвучавшее жадно, обронённые мной семена прорастают в наивном, детском ещё почти сознании. Кто-то терзается любопытством, кто-то похотью, кто-то жадностью, я вижу по их глазам – пора.

Поднимаюсь, сбрасываю прилипшую к телу футболку – этот дудочник на принте – Крысолов из Гамельна, линялые серые джинсы – их выбросит вечером третьего дня, и Долорес, мать Спарки, будет биться в руках отчаянно кажущихся равнодушными, но не сдержавших слёзы двух рослых мужчин в форме полиции штата, – я вижу это так отчётливо ярко, что
этот придуманный страх, это несбывшееся пока, но отпечатавшееся в грядущем отчаяние, эта сладкая боль утраты насыщают меня сполна.

Ферка, брат красавицы Кхамали, тенью встаёт следом, алчность в глазах его пляшет алым, будто отражение пламени нашего костерка. Мне на миг чудится, будто и тени за его плечами двоятся, пляшут голодными саламандрами, но – нет, показалось. Это тени отвесных скал, высоких, почти целующих звезды.

– Мне, – говорю, – пора. Уже поздно.

Ферка вторит мне эхом, мол, да.
Уже поздно.

И когда я, взобравшись привычно на скалы, отступаю к рельефным шершавым, испещренным лаской штормов, чтобы как следует разогнаться, оттолкнуться от валуна и разящей стрелою впиться в среблённую лунным светом плоть обнажённых ветрами волн, что-то,
обжигающее огнём,
касается моего тела, касается моего горла, забирая не душу если, то то, что от неё осталось.

Я успеваю увидеть вскользь, как Долорес, мать Спарки, печет ароматный вишнёвый штрудель, ерошит светлые пряди глупого своего мальчика, слишком живого, чтобы была надобность заявлять о пропаже в полицию штат; как Стивен поёт балладу: в ней звонкое чистое озерцо, карпы, которых можно ловить руками; как Барни встречает свою русалку – её зовут Таша, она работает на автостанции и вовсе не против заняться с прыщавым подростком тем, чем заниматься не полагается.

Я успеваю прочесть вне времени и пространства, как нити судеб не обрываются там, где я иссекал их каждым из будто бы вскользь рассказов, успеваю услышать плач осиротевших моих голодных до плоти сестёр и братьев, успеваю увидеть, как тускнеет и гаснет пламя, пылавшее внутри ощерившегося старыми, побитыми ветрами черепа хряка.

Тени: голодные, злые, алчные – впиваются в тело моё своими маленькими острыми зубами, жадно терзают плоть, разрывают её на части, я почти хочу закричать, но губы мои превратились в чёрную рваную рану, а язык укорочен почти на треть
поцелуем
красавицы Кхамали.