Волшебство всегда проходило мимо Ерофеева.
читать дальшеВот вы себе представляете, скажем, пензенского там или саратовского эльфа? А вокруг Ерофеева они крутились: востроглазые, востроносые, прячущие кончики с головой выдающих дурную кровь ушей за отросшими и крашенными в чёрный или седовато-сизый лохмами. Кто-то из них порой норовил стянуть у Ерофеева минуту, а, может, и день-другой, кто-то, шутя, ронял острые ледяные пики сосулек прямо у ссутулившегося да горбатого носа этого хмурого обывателя заурядного провинциального городка. А Ерофеев, привычно запаздывая то в сад, то в школу, то в техникум, то, наконец, на работу, щурился близоруко и вовсе ничего не замечал. Не то привык за свои сорок с лишком, не то был начисто лишён что дара, что желания замечать.
Рука Ерофеева, не дрогнув, проходила у хлебных полок аккурат сквозь бестелесные груди покойной (царствие ей небесное!) Галины Марковны, так и не сумевшей в посмертии своем уйти из «Пятёрочки» да не вздрагивать каждый раз, заслышав яркое да голосистое: «Га-аля, отмена!» от какой-то из молоденьких продавщиц.
Стёртые подошвы дрянных старых сапог Ерофеева то и дело норовили зацепить да размазать по асфальту хвост зазевавшейся саламандры, спутавшей вдруг хладный жар неоновых вывесок да ярко освещённых витрин с теплом древнего живого пламени.
Даже слова, гнездящиеся где-то под темечком да порой застревающие в глотке Ерофеева, время от времени, чаще после рюмочки-другой горячительного напитка, употреблённой гражданином Ерофеевым сразу после визита к Евлампии Фёдоровне в бухгалтерию пятого и двадцатого числа каждого месяца, кроме января и августа, всё норовили переплестись меж собою диковинной вязью да излиться напевным речитативом, творящим древнее и почти уже позабытое искусство тайного колдовства. Однако аккурат на исходе второй стопочки сорокаградусной язык Ерофеева уверенно заплетался, становясь органом придаточным и абсолютно не способным содействовать словотворчеству. Звуки наотрез отказывались становиться осязаемыми и складываться в мелодию более внятную, чем задумчиво-смирное: «мммм», за которым традиционно следовал ласковый удар широким лбом о деревянную столешницу рюмочной на Петровском, тихий, детский почти, всхлип, а после – раскатистый храп, в дрожи которого звонко смеялись легкокрылые беззаботные феи, так никогда Ерофеевым и не замеченные.
**
День сегодняшний казался Ерофееву вполне привычным. Разбуженный неумолимым будильником, вот уже седьмой год выставленным на неизменные шесть сорок пять, Ерофеев поплёлся на кухню, меланхолично покормил толстопузого Федьку, прибившегося к дому аккурат после того, как бабка Ерофеева в деревне-то померла, годков так с двадцать уже тому.
Кошачий корм Фёдор демонстративно игнорировал, а вот молоком да размоченным в оном белым вчерашним батоном (двадцать семь рублей в «Пятёрочке» по акции) лакомился всегда с удовольствием. Ерофеев не возражал и традиционные вкусовые предпочтения пришлому не навязывал.
Смутное ощущение неотвратимой беды чуть было не коснулось Ерофеева, как только тот переступил порог изрядно уставшей и вот уже лет семь-восемь настойчиво намекающей на необходимость хотя бы косметического ремонта ванной комнаты. Ерофеев, бросив заспанный взгляд на доставшиеся от отца советские ещё часы, тяжело вздохнул и отогнал тень предчувствия, плеснув в заросшее щетиной лицо пригоршню холодной воды. Время неумолимо запаздывало дать Ерофееву возможность сварить себе чашечку кофе в медной, Анькой из Турции привезённой, джезве, вынуждая снова довольствоваться растворимым – вот уже седьмой год как.
Ерофеев почистил зубы, привычно номинально, как и полагается, когда тебе уже за сорок, а всё ещё чудятся сутулые плечи отца да впалая его грудь за спиной маленького Ерофеева, да слёзы на детских щеках, да разодранные жесткой щеткой в кровь многострадальные дёсны.
Взявшись за бритву, Ерофеев с неохотой посмотрел на себя в зеркало, привычным жестом чуть запрокинул голову, а после услышал то, что слышать без трех минут семь в ванной панельной многоэтажки в среду совсем не полагается.
Почти насмешливый, но успокаивающе знакомый по частым командировкам голос диктора Нижегородского метрополитена уверенно произнес:
– Осторожно, двери закрываются. Следующая станция…
И, не захлопнись с отчаянным скрипом вот уже три года как потерявшая петлю в неравной битве со ржавчиной межкомнатная дверь из бруса хвойных пород, Ерофеев, возможно, расслышал бы слово-два, прозвучавшие нарочито бодрым после.