Декорация
читать дальшеВениамин Афанасьевич сидит на краю Ойкумены, курит шмаль, сладковатый дым расползается сизым и вязким, пропитывая плетения нитей шарфа и огрубевшую, мозолями покрытую и чем-то ещё запекшеся-неприятным, кожу пальцев.
Реальность становится метатекстом, распадается на фракталы, вздрагивает, сытым котом потягиваясь, Вениамин Афанасьевич слепнет и прозревает снова, смотрит в скупую на образы даль, Даль шелестит листками будущего своего будущего толкового ГУЛАГа живаго великорусскаго, с тысяча восемьсот девятнадцатого создаваемого: легко ли было народ обкрадывать? — задается вопросом Вениамин Афанасьевич, спрашивая не то слависта, не то самого себя, не то носорога, выныривающего из метапространства.
Носорог бороздит простор Большого театра, сталкивается со Станиславским, Вениамин Афанасьевич почти болезненно морщится, кривится, чувствует, как пульсирует флюс сверху справа, стонет, кажется, не то от боли, не то от отчаяния.
— Расстрелять, Иосиф Виссарионович? — Носорог задирает массивную свою лобатую, смотрит почти раболепно на визави — равнодушного миниатюрного коренастого жирафа, щиплющего меланхолично листву с ветви сакуры, нарисованной на фарфоровом чайнике. Над верхней губой вопрошаемого — узнаваемые усы; он смотрит большими своими тёмными влажными прямо в душу и отвечает по-отечески ласково:
— Расстрелять.
Вениамин Афанасьевич вздрагивает, ёжится, чудится – тянет холодом по ногам и чем-то ещё болезненно мандельштамовским; на блюде пред ним яблоко (калорийность сорок семь килокалорий на сто грамм), плесневелый сыр, отрубленная голова Иоканаана — его лицо кажется смутно знакомым и предельно осязаемым, а реальность становится всё больше похожа на фотографии. Румянобокое на вкус абсолютно пластиковое.
– Пр-равильно говоришь, пр-равильно, – приблудный, с головы Иоанна павший, парик потирается о брючину, ласкаясь, оставляя на ткани предательски выпадающие, надо после не забыть снять. Пальцы Вениамина Афанасьевича тянутся сами собою к металлическому каркасу, напоминающему не то глобус, не то мяч, обтянутому так упоительно похожей на человечью кожу – у Иоканаана лицо прохожего, встреченного на улице Ленина в прошлую пятницу, ударившегося из-за поцелуя с гладким, пропахшим клеем и старой краской, столбом об асфальт.
Руки дрожат. Губы бредят еще хоть одной затяжкой – короткой, прерывистой, как половой акт в супружеской спальне. Та
из существительного женского рода первого склонения вдруг превращается в социальный ритуал, в способ избавления от тревог, в инструмент власти.
Рог носорога вспарывает реальность за ирреальностью, переплетая нити ещё не случившегося бытия с чем-то предельно обыденным и формальным.
Голос Зотанг в голове звучит скрипуче, почти фальшиво, как улыбка главбуха, когда приходишь к нему за авансом, мнешься на пороге, протягивая замусоленный квиток о семи печатях, смотришь не то жалобно, не то жадно, мол, автограф бы ваш.
Автограф Вениамину Афанасьевичу не полагается.
Обед до пятнадцати сорока.