13.2022

[violett-joker]

Доппельгангер.

Энцо ведет ладонью по смуглой испещренной шрамами коже, касается рубцов кончиками пальцев и у Федерико снова, как в первый раз, не хватает дыхания, он хватает губами воздух, облизывает горячие, еще влажные от чужой спермы, жмурится не то от яркого утреннего солнца, не то от воспоминаний; день тысяча сто девятнадцатый, в церкви неутомимого зодчего Джироламо Кассара на Мальте он встречается взглядом с кем-то в одночасье похожего на Алонсо и так предельно разного. Впрочем, Федерико ни разу не видел Алонсо в сутане, хотя много раз представлял, падая, обессиленный, в плетеное кресло на мансарде.
– Федерико, – Энцо видит бинты на запястьях, касается ладонью небрежно побритой дня три или четыре назад щеки, Федерико едва не падает ниц, разбивая колени о камень, не хватает чужую ладонь, не касается губами таких знакомых узких паучье, тонких, чуть узловатых пальцев. Он позже заметит, что на правой руке одного из них не хватает.
Имя Алонсо горчит на сухих губах, почти готовое с них сорваться.
– Не надо смотреть на меня так, – говорит Энцо, отступая на шаг, закладывая привычным жестом руки за спину, – Алонсо не стал бы тебя касаться, узнав, что ты позволил себе, не спросив, взять в руки лезвие или скальпель, или остро наточенный мастихин, не столь важно, что лежало в твоей ладони, касалось кожи вдоль, а не поперек, чтобы наверняка, и сразу в чистилище – на одной из фресок, Федерико, ты уже тысячекратно там. Он рисовал твои лики на стенах так часто, что нельзя было тебя не узнать.
Федерико смотрит на Энцо так, будто бы видит бога,
но только падшего, вернувшегося, чтобы распять настоящего на спокойных и, может, немного злых словах, пропитавшихся горькой полынной правдой.
Ноги у Федерико дрожат и подкашиваются, губы горят пламенем, вопросы толпятся в глотке, стоящий напротив – обман, иллюзия, доппельгангер, Федерико вздрагивает, крестится и украдкой почти оборачивается – убедиться, что Энцо – не отражение того, настоящего.
Священник никуда не девается и Федерико вдруг хочется обнять его перебинтованными своими руками и целовать, запрещая сказать хоть слово, хоть единый слог самого яркого из имен. Федерико вскидывает голову, щурится, ослепленный случайным лучом предзакатного летнего солнца, делает выдох, вдох и приглашает Энцо выпить чашечку кофе в короткой своей фантазии.
Когда способность чувствовать этот мир, видеть его и осязать возвращается, Федерико вдруг замечает отраженное свое божество в одной из укромных исповедален. Пустота напротив сидящего манит, почти завораживает, Федерико падает на колени на отполированную узкую деревяшку, задергивает шторку у входа и шепчет горячо и почти жарко:
– Прости меня, Господи, ибо согрешил я, – голос его дрожит и сбивается, губы горят лихорадочно, сердце в груди забывает стучать, воздуха отчетливо не хватает, слезы катятся по щекам, Федерико шепчет историю своего отчаяния, Федерико хочется забыться в чужих, но таких предательски схожих объятиях, Федерико кажется, будто он сходит с ума, будто напротив – старая полуистертая, склеенная скотчем, обгоревшая по краям фотография, Алонсо терпеть не мог фотоаппараты, ту единственную, черно-белую, которую Федерико однажды посмел оставить, Алонсо изорвал и выбросил в пламя.
Волдыри на руках давно превратились в почти незаметные шрамы.
Энцо смотрит сквозь лучистые перекрестья на плачущий абрис Христа, святую Анну, апостолов — десяти из двенадцати, выслушивает апокриф: болезненный, злой, гротескно контрастный, пронзительно яркий.
Энцо не может ни отпустить грехи говорящего, ни их принять, ни наложить какую-нибудь из санкций аскетического характера, он, разумеется, рукоположен, но здесь оказался почти случайно, Федерико почти приникает к решетке губами и Энцо вкладывает пальцы в его уста.
– Mea culpa, – говорит священник почти беззвучно, язык Федерико умелый, чуткий, горячий, – mea culpa, – пальцы вгоняются глубже, почти заставляя Федерико стонать, – mea maxima.