12.2022

[violett-joker]

Апокатастасис.


– Я бросил курить позавчера, – говорит Алонсо, окидывая Федерико каким-то непривычно трезвым, почти изучающим взглядом. Пепельница на подоконнике полна до краёв, на полу мастерской измятая пачка, воздух пропитан запахом истлевшего в легких табака, извести и чего-то еще настораживающе гадкого, масляного. Федерико оставляет рюкзак у стены, проходит дальше, оставляя за спиной иллюзию возможности не остаться. Переступает через смятые пачки, расколотый пластик, измученные тюбики краски, едва не наступает на ржавый гвоздь, торчащий из лежащей по центру комнаты балки. Лопатки сводит от молчания, так отчетливо звучащего.
– Смотри, – говорит Алонсо, и Федерико, оступившись, вздрагивает и замирает, – я сделал его для тебя. Ложись так, если тебе не жаль этих твоих тряпок. Мне не нравится в тебе, Федерико, что ты так сильно привязываешься к вещам.
Под ногами у Федерико сколоченное наспех распятие.
Федерико снимает часы, обнажая запястье для новых шрамов. С нотой короткого сожаления смотрит на циферблат. Христу не полагаются ни джинсы, ни рубашка с запонками, ни носки из теплой овечьей шерсти, Христу даже покоя не полагается после смерти, Федерико чувствует кожей нетерпеливое ожидание. Опускается на колени, ложится на перекрестье балок, вкладывая в петли щиколотки и запястья. В глубине души Федерико искренне благодарен, что Алонсо решил пренебречь гвоздями.
– Триста семьдесят ударов, – говорит Алонсо, когда механизм, наконец, останавливается, – я непременно собьюсь со счета, мне кажется. Поможешь мне, Федерико? Посчитаешь сам? – Холст лежит у художника под ногами, узловатые длинные пальцы, перепачканные кармином и сажей, ложатся на кожаную рукоять. – У него не было шансов, мне кажется, даже если бы его не распяли, он умер бы просто так, ты ведь читал о торговой казни? В девяносто седьмом, разумеется, пятнадцатого века, а не двадцатого, судья мог назначить от десяти ударов до. Знаешь, ее отменили только в тысяча восемьсот сорок пятом, – Алонсо делает шаг, касается ладонью ткани рубашки, пластика чуть выступающих выпуклых пуговиц, вынимает из петли каждую, смотрит на плещущийся в глазах Федерико почти что животный страх, на капельки пота над верхней губой и на волосах у виска.
– Не бойся, – говорит Алонсо, – я буду с тобой бережен и почти ласков. Жаль, знаешь, что ты не надел галстук. Петля на шее всегда добавляет иконе яркость.
Федерико считает вслух, пока не теряет сознание.
**
Кислота, которой пропитана льняная ткань, разъедает вспоротую кнутовищем кожу, Федерико стонет беззвучно, потому что совсем не осталось голоса. Плечо кажется неестественно вывихнутым, но тело, кажется, больше не чувствует боли. На ткани отпечатывается не прозвучавший стон, ржавая кровь, бесцветные слезы, капли соленого пота, спермы, запах страха и въевшегося в холст табака.
Федерико почти задыхается.
Механизм опускает распятие.
Алонсо срезает петли, умело вправляет плечо, опускается на колени рядом, снимает с кожи иссеченные лохмотья, мягко проходится по телу губкой, смоченной дезинфицирующим раствором. Смазывает оставленные кнутовищем мазью. Федерико вздрагивает триста семьдесят раз.
– Хороший получился набросок, – говорит Алонсо, вытягиваясь рядом, щурясь на отпечаток, оставленный на льняной ткани, нашаривает портсигар, достает сигарету, вспоминает, что бросил курить еще позавчера: плащаница пропитана маслом, – апокатастасис. Иногда я думаю, что лютеранская церковь весьма привлекательна.
– Набросок? – Разум Федерико отказывается и понимать, и принимать. Голос Алонсо звучит глухо, боль медленно заполоняет сознание.
– Набросок, – говорит Алонсо почти раздражённо, голос Федерико слишком бесцветен и скучен, тело на месяц почти – отработанный материал, Алонсо хочется, чтобы Федерико взял, наконец, пример с Христа, воскрес и убрался к чертям, не маячил тут и не стонал одними губами, – оригинал я, конечно же, напишу краской.
Федерико хочется умереть.
Но он, разумеется, не умирает.