11.2022

[violett-joker]

Экстаз святой Терезы.


– Замри. – Взгляд обжигает, Федерико – воск, пламенеющая свеча. Невольно дергает подбородком, поворачивая голову на один такт влево, коснуться чужого взгляда.
Рука говорившего вздрагивает. Поперечная складка делит лоб, Алонсо прикусывает губу, морщится досадливо, отшвыривает грифель, тот падает, пока издевательски тонкие, чуть узловатые, вечно испачканные складываются параллельно друг другу и обжигают касанием.
Голова Федерико поворачивается на такт вправо. Подбородок чуть опускается. В уголках глаз блестят слезы. Рука Алонсо совсем неласкова, Федерико кажется, в прошлой жизни Алонсо был Микеланджело и привык касаться не кожи, а мрамора.
– Прекрасно, – шепчет ударивший. Подбирает разломавшийся грифель, рисует быстро и почти яростно, запечатывая слезы Федерико во времени и пространстве. След на щеке медленно наливается бледно-алым.
Иногда Федерико забывает дышать, впрочем, рядом с Алонсо ему это вовсе не надо, когда тот так касается взглядом, цепко, почти вожделенно, порой почти ласково.
**
– У меня будет выставка в Милане, – говорит Алонсо, возникая на пороге спустя четыре года молчания, – собирайся, мы едем в Лацио. Я буду тебя рисовать.
Федерико смотрит на собственное отчаяние: взъерошенное, наглое, в растянутой футболке с Linkin Park, в его груди зреет невысказанное: «где ты шлялся?» или «у меня есть своя жизнь, ты знаешь, я ждал тебя тысячу дней и еще девяносто пять, я почти убедил себя за почти миновавший год, что я перестал тебя ждать».
– У тебя порой такой взгляд, – говорит Алонсо, затягиваясь, – будто ты видишь Бога. Ты замечал его когда-нибудь? Знаешь, хорошо, что ты не подстригся налысо.
Пепел падает.
Федерико смотрит на собственное отчаяние.
Так, будто видит бога.
Дорога до Лацио кажется болезненно нескончаемой.
**
– Знаешь, Мадонна – это банально, она слишком уж популярна, тебе не кажется? Смотрит с каждой иконы строго и ласково, чертовски правильная и праведная, сейчас таких не бывает. Я ни одной не встречал, – губы Алонсо потрескались от резкого ветра и теперь такие болезненно-алые, что их нестерпимо хочется целовать.
– Ей подарили дом, она основала там монастырь, рука об руку с Иоанном, Мережковский написал о нем книгу, ты знал? Раздевайся, мне нужна твоя почти полная обнаженность, ирония в том, что она была босоногой, а ты будешь в чулках. Я знаю, сквозняк, но мне надо, чтобы волоски на теле стояли дыбом, я потом сварю тебе какао, напомни мне. Или добавлю коньяк в чай.
Мысли в голове Федерико путаются, абсолютно не успевая за сбивчивой речью, озвученные образы накладываются друг на друга, сливаются воедино, одежда остается на полу, Федерико прикрывает ладонью пах, смотрит на тонкие капроновые, матовые. Сквозняк заставляет едва ощутимо вздрагивать.
Алонсо ставит мольберт и натягивает холст на подрамник.
– И вот ты встречаешь его в последней из комнат, знаешь, по Джемсу весь твой опыт – только лишь флирт между поклонником и его божеством, он ошибается, этот Джемс, этот парень ничего не смыслит в Боге. Ты просыпаешься в последней из комнат, видишь его длань, его святое лицо, твой путь, наконец, окончен. Подожди. Видишь, галька на улице? Прежде, чем лечь, пройдись по камням, твой путь был тернист и долог, если увидишь стекло — наступай, кровь на ступнях банальна, но так в концепции босоногих, впрочем. Нет, ступни давно истерлись, перестали быть телом и стали камнем. Как ты считаешь, Бог сотворил человека из глины или все-таки из ребра?
– Нарисовал, – отвечает Федерико одними губами и осторожно ступает по будто нарочито острым камням. Стекла, впрочем, меж них не оказывается.
Алонсо хрипло, надрывно кашляет, вытирает рот рукавом, смотрит на Федерико, прикусывает губу, задумчиво проводит языком по каждой из алых трещин.
– В твоих глазах слишком много жажды, это неправильно, Федерико, перед тобой источник, к которому ты припал, твои губы смочены его живительной влагой, ты погружаешься в него без остатка, он заполняет тебя, в тебе не должно быть ни йоты этой мятущейся жадности…, – Алонсо еще говорит, а губы Федерико дрожат, пальцы дрожат, он ведет раскрытой, свободно лежавшей, вспотевшей от лихорадочного жара ладонью по матовой вязи чулка, по отчетливо бледной коже на внутренней стороне бедра, накрывает ладонью член, обхватывает пальцами у основания, голос Алонсо набатом звучит в ушах, бьется в ладонь под кожей. Федерико ласкает себя , и ему не хватает дыхания, не хватает горячих истрескавшихся губ на его мягких податливых, издевательски тонких, узловатых, испачканных краской меж ягодиц – образ последних столь ярок, что Федерико стонет, вздрагивает всем телом, почти по-девичьи выгибается, кончая в ладонь и на самый низ живота.
Когда мир обретает четкость,
Федерико касается взглядом Бога.
Тот снимает мастихином белесое семя с кожи.
Сперма становится бликом на карминово-ярких.
**
Тереса де Аумада смотрит на бога с холста.