8.2022 Чтец.

[violett-joker]

– Гжеговичей звали братьями, но никто не знал достоверно, так это или не так. Что греха таить — никто и не рвался особенно узнавать, уж больно на многие мили окрест бежала впредь Гжеговичей не то что даже дурная, но с червоточиной, слава.
Старший, Яков…
– Тёзка ваш?
Преклонных лет держатель не поймешь, то ли книжной, то ли эзотерической лавки, кивнул невнятно, наскоро, и продолжал:
– слыл на все руки мастером.
Младший, Якоб, был травником.
Мне бы с самого начала про этих двоих сказывать, но, чую, пора с конца.
Однажды пред светлым праздником младший преставился. Лик его, мрачный при жизни, после оной разгладился, смягчились черты лица, его даже, пожалуй, можно было бы назвать красавцем, вот только немногие, пришедшие помянуть, крестились и бормотали, мол, улыбается, будто дьявол с фрески в церкви мученицы Стефании.
Патер не благословил хоронить усопшего на городском кладбище, Яков посмотрел на него долгим тяжелым взглядом, покачал головой осуждающе, но спорить не стал. От споров святая земля не рождается.
Откуда мастер взял тончайшей работы гроб из чистейшего хрусталя, так никто не прознал, а тот, кто прознал — помалкивал. Слух прошел, что старший выторговал артефакт у заглянувшего к пасынку своему новопреставленному рогатого. Впрочем, как слух прошел, так вскорости и погас, не до того стало. Как стали отчитывать усопшего раба божия, девки повадились пропадать.
Первой ушла дочь пастыря, – Яков Александрович закашлялся, почти поспешно прикладывая старомодный такой белоснежный платок к губам. Оба мы понимали, что конца истории, сколь ты не торопи её, не дождаться: времени оставалось мало, слова царапали горло их говорящему, кровь шла горлом на снежно-белый.
– Воды? – Жест привычного милосердия, я потянулся было за стоящим на столике сперва графином, после – стаканом, но наниматель мой жестом остановил меня, тяжело поднялся, некогда, мол, сказки баять, идём, покажу, зачем ты пришел.
Стеллажи, уставленные древними (и новомодными, что уж греха таить) фолиантами, расступились пред нами. Мёдом пахло почти отчаянно.
Гроб из чистейшего хрусталя. Патока. Густая, янтарно-медово-вязкая, прозрачнее, чем хрусталь. Лежащий внутри улыбался, будто дьявол с фрески в церкви мученицы Стефании.
– Библию, – заговорил почти суетливо держатель лавки, – Библию вы ему не читайте, дружочек, это не помогает, хотя и хочется попервах. Да и ему не нравится, разве только Евангелия от Иоанна да Марка. Сологуба жалует. Ходасевича, Павича, Мандельштама.
Лежащий во гробе шевельнул пальцами.
Яков Александрович хлопнул себя по карманам, достал записную книжицу, сверился с записями:
– И Кржижановского, пожалуйста.
Улыбка во гробе лежащего стала ярче.