Э.Ш. Грир. Лишь

[violett-joker]

Завяжи мне бабочку. Я вечно забываю, как это делается, потому что знаю, что ты никогда не забудешь. Награды — это не любовь. Любовь — это то, что у нас с тобой. Как писал Фрэнк: “Стоит летний день, и больше всего на свете мне нужно быть нужным”»
**
Наблюдать за ним — истинное наслаждение, однако слушать его — сущая пытка.
**
Пока мэр щебечет по-итальянски, в голову Лишь закрадывается подозрение: а вдруг все дело в трудностях, а точнее — как бы это сказать — в легкостях перевода?
**
«Это не сигареты, — говорит Роберт. Его глаза обрамляют всё те же старые очки с толстыми стеклами. — Это все поэзия. Она убивает. Зато потом, — он поднимает палец, — бессмертие!»
**
Он целуется… как бы вам объяснить? Как влюбленный. Как тот, кому нечего терять. Как человек, который совсем недолго учит чужой язык и знает только настоящее время второго лица. Только ты, только сейчас. Некоторых мужчин никогда в жизни так не целовали. Некоторые мужчины — после Артура Лишь — понимают, что их никогда больше так не поцелуют.
**
А жизнь так часто наступает внезапно. И никогда не угадаешь, по какую сторону стены окажешься ты.
**
Он ищет глазами выход, но в жизни выходов не бывает. Поэтому, пригубив шампанского, он подходит поближе и здоровается.
**
— Наш долг — показывать людям красоту нашего мира. Мира однополой любви. Но в ваших книгах герои страдают без воздаяния. Не будь я уверен в обратном, я бы подумал, что вы республиканец. «Калипсо» — красивый роман. Красивый и грустный. Но сколько же в нем ненависти к себе! Герой попадает на остров и много лет живет там с другим мужчиной. А потом берет и уплывает обратно к жене! Это никуда не годится.
**
Все это время он считал себя просто плохим писателем. Плохим любовником, плохим другом, плохим сыном. Оказывается, все куда хуже; у него плохо получается быть самим собой.
**
— Правда, странно стоять на пороге пятидесятилетия? Мне кажется, я только понял, как быть молодым.

— Вот-вот! Это как последний день в чужой стране. Ты наконец-то разобрался, где заказывать кофе, куда пойти выпить, где подают хороший стейк. А назавтра тебе уезжать. И ты уже никогда не вернешься.
**
Тут ему вспоминаются (ошибочно) слова Роберта: «Для писателя единственная трагедия — это скука; все остальное — материал». Ничего подобного Роберт не говорил. Без скуки писатель пропадет; только когда ему скучно, он и пишет.
**
— Никто и никогда не был в меня безнадежно влюблен.
— Верно, — говорит Карлос. — Ты всегда давал людям надежду.
**
Моя невинность к этому времени уже исчезла; он, как ни странно, свою сохранил. Жизнь его так ничему и не научила; он так и не облекся в броню шутливости, которая была на всех гостях, смеявшихся кто над чем; так и ходил без кожи. И даже в гости пришел с видом туриста, заблудившегося на Центральном вокзале Нью-Йорка
**
Только ты. Я падал с большой высоты. Воздух закончился. Мир сомкнулся вокруг пустоты. Сам того не сознавая, я думал, что он будет ждать меня вечно в своей белой постели. Сам того не сознавая, я в этом нуждался. Так мы верим, что памятник, или камень, или кипарис, по которому мы находим дорогу домой, всегда будет на месте. Чтобы мы не заблудились. Но неизбежно наступит момент, когда мы придем, а его уже нет. И мы поймем, что считали, будто мы одни способны меняться, будто мы — единственная в мире переменная; будто все предметы и люди в нашей жизни существуют только для нашего удовольствия, как фигурки в игре, а потому не могут двигаться по собственной воле; будто их пришпилило к месту нашей потребностью в них, нашей любовью. До чего же глупо.