Г. Л. Олди. Герой должен быть один.

[violett-joker]

Выбирал не я. Выбирал ты. Ты и Младший. Я взял то, что осталось.
**
Я далек от личных счетов – дальше, чем ты думаешь! Хотя ничего не забываю и не прощаю обид.
**
– Понял, – закивал юноша. – Амфитрион Персеид, гордость Эллады. Который на родной племяннице женился, а потом своего тестя дубиной убил. Как не понять – гордость и вообще…
– Ну что возьмешь с дурака?! – Филид почесал затылок и сплюнул от огорчения. – Не буду я больше за тебя заступаться перед Телемом! Тестя убил… Он же случайно! И потом – я своего тестя давно уже убил бы! Достал до не могу, пень старый!.. А вот не убиваю же! Потому что не герой. Был бы я герой…
**
Эх, боги, боги… что для вас жизнь человеческая? Походя возвысите, походя растопчете – и неизвестно еще, что хуже…
**
Ветеран – это воин, который выжил, и этим все сказано.
**
Боги справедливы. Я даже могу представить себе бога, который отнимет у тебя, Амфитрион Персеид, твой дом, твою жену (Амфитрион вздрогнул), твоих детей и имущество, одарит тебя сотней болезней, а потом в награду за терпение даст взамен другой дом, другую жену, другое здоровье, других детей и другое имущество… Да, такой бог тоже будет справедлив. Но скажешь ли ты, что он еще и добр, этот бог?
**
Недвижимо стоял старый ясень, от источника, чья вода излечивает все болезни, кроме смерти и ненависти, в спину тянуло прохладой, расправлял свои розовые лепестки потревоженный цветок шиповника, и небо над рощей было бездонно-голубым и невинным, как взгляд новорожденного бога.
**
Даже великие герои страдают от жары подобно последним рабам, и это наводит на неутешительные мысли о всеобщем равенстве.
**
Более того – даже клясться Автолик (достойный своего имени, данного ему Гермесом-Лукавым) умел так, что потом, нарушая клятву по существу, никогда не нарушал ее формально.
**
Я не советую тебе, я просто говорю: не спеши. Если бы я даже знал, что ребенок вырастет и убьет меня, то я не стал бы из-за этого убивать его – не стал бы убивать настоящее ради будущего.
**
Не взгляд – стрела, та стрела, которую видишь уже в себе, в первый и последний раз видишь…
**
Не подгоняй стрелу в полете.
**
Этот юноша вообще очень редко обижался. Может быть, потому, что был старше иных стариков.
**
– Вот и видно, что вы люди, – покачал головой Пустышка. – Только человек говорит: «Это я, а это – мое!» И готов за это убивать. А бог горы Сипил сказал бы совсем по-другому…
Тишина. Напряженная, внимательная тишина.
– Бог сказал бы: «Это – я; а эта гора – тоже я! Каждый камень на ней – я, каждый куст – я, ущелье – я, пропасть – я, ручей в расщелине – я, русло ручья – я!» Вот что сказал бы бог…
– А Зевс его молнией! – крикнул Ификл. – Да, Пустышка?
– Кого, малыш? Если есть «я» и есть «мое» – тогда можно молнией… Огонь, грохот – и «я» исчезло, а «мое» стало «ничье» и вскоре будет «чьим-то»! Но если все – «я», тогда кого бить молнией? Камни, ручей, птиц, кусты, ущелье – кого? Гору – молнией?
– Гору! – закричали оба.
– Всю гору?
– Всю! Стереть с лица земли! Трах – и нету!..
– Стереть с лица земли? Но богиня Гея говорит про землю: «Земля – это я!» А горный ручей впадает в реку Кефис, и бог реки говорит: «Река – это я!» Вода в реке, тростник по берегам, мели, перекаты, галька – я!
– И его молнией, – неуверенно пробормотали близнецы. – И Гею – молнией… всех – молнией…
Гермий молчал.
«Весь мир – молнией? – молчал Гермий. – Из-за одной горы? Молний хватит-то?..»
– Так вот почему Зевс не трогал Тантала, пока тот был богом! – вырвалось у Ификла. – Я – это гора, камни, кусты… нельзя из-за одного меня весь мир – молнией!
**
Условие было ночное, темное, из тех, которые и принять нельзя, и не принять нельзя…
**
Бог стоял против бога; «Я» против «Я».
**
Многие живы, многие, осмелившиеся шагнуть навстречу, дерзнувшие полюбить, восстать, просто огрызнуться, а не только убивать по приказу. Живы пока что – но Мойра Атропос уже взяла бронзовые ножницы.
Нельзя смертным задумываться над тем, почему боги сами не убивают чудовищ.
Нельзя смертным удивляться: почему для того, чтобы бессмертное смертным сделать, а там и мертвым, нужен Мусорщик, смертный герой, знакомый со смертью не понаслышке?
**
Некоторым что чудо, что чудовище – все едино.
**
– Люди говорят, что будущее – у богов на коленях, но я не знаю этих богов. Может быть, ты знаком с ними, Гермий?
– И я не знаю их, Хирон. Мне просто не хочется видеть будущее на коленях.
**
Настоящий лучник не смотрит, а видит, не видит, а чует, до мишени сердцем дотрагивается, полет стрелы нутром слышит; сам стреляет, сам летит, воздух собой режет, сам в мишени дрожит и второй стрелой из колчана выходит…
**
Кто ж так стреляет?! Стрелять надо, как все – мимо… а то и убить недолго!
**
Две жертвы одного алтаря, две раны одного тела, несчастные мальчишки, зачатые на перекрестке слишком многих помыслов, надежд и великих целей.
**
Если умершим оставить память, они будут стремиться обратно, к живым – долюбить, довоевать, достроить, отомстить за собственную смерть, наконец! – всегда найдется что-то, чего человек не успел. Но, вырвавшись из Эреба, тень не способна действовать, как человек. Она – тень.
Она хочет жить, не будучи живой в земном смысле слова.
И станут тени захватывать тела живых, пытаясь подчинить их своей воле. Схватятся не на жизнь, а на смерть, две души в темнице единой плоти, и ужаснутся окружающие, и скоро уже две души вернутся в Эреб, ненавидя одна другую – чтобы снова рваться в мир.
**
Мусорщик, вступая в бой с чудовищем, вначале побеждает себя, свой страх смерти, ужас смертной плоти, которая хочет жить. И если это ему удается – тогда он вкладывает изгнанную смерть в свои удары, он заражает смертью бессмертного противника, как прикосновение к больному чумой заражает здорового человека; на какое-то мгновение смертный и бессмертный меняются местами! Мы не боимся смерти, но Мусорщик заставляет нас научиться этому, заставляет нас испугаться… и от такой мысли мне холодно, Лукавый!
**
Плоть бесчувственна, когда горит сердце.
**
Хорошие судьи, говорит, только из людей получаются… и то лишь после смерти.
**
Любить выучился – так, глядишь, и умирать научишься…
**
Рядом с двойником стоял мальчик. Неправильный мальчик. Он стоял, как стоят немолодые мужчины, и отвечал, как отвечают старики – сухо и беспощадно.
**
Если ты жертва, значит, у тебя не было брата, потому что жертва всегда одинока. Жертвы не поднимаются с земли – поэтому им не нужен брат.
**
Жизнь продолжается, и не всегда это подарок. Я это знаю лучше других.
**
Я рад, Алкид, что к тебе вернулась память, но в дальнейшем воздержись от клятв, хорошо? Или клянись так, как это делает Автолик – заранее зная безопасный способ нарушить клятву! Неужели ты научился у Автолика лишь ломать чужие шеи?
**
Но… не будем бежать впереди колесницы.
Иначе нам придется задуматься и о том, что еще при жизни братьев Амфитриадов некий избранный народ из Палестины (где вот уже сто лет существуют ахейские колонии) окончательно уверует в Единого, не зная, что ровно шесть веков прошло после низвержения Павших на Гею-Землю; спустя еще шесть столетий родится царевич Сиддхартха Гаутама, которого позднее назовут Буддой; через шесть сотен лет после рождения Будды распнут на кресте Иисуса из Назарета – и снова минет шесть веков, пока неистовый Магомет не возгласит: «Нет Бога, кроме Аллаха!..»
**
Бегут, змеятся трещины; причудливые линии треснувшей судьбы человеческой…
**
Когда требуют еще доказательств, значит, частично верят. Или хотя бы допускают возможность.\
**
– Нам будут приносить жертвы? – спросил он вместо этого.
– Естественно. Салмоней был гением, а не безумцем: богов без жертв не бывает.
– Человеческие – в том числе?
– Ну… не обязательно.
– Обязательно. Я знаю людей.
**
Сердце стучит во второй раз, и неслучившееся умирает.
**
В Семье шутят, что здесь записано тайное имя Ананки-Неотвратимости; только я не слышал, чтобы кто-нибудь смеялся в ответ на эту шутку.
**
– Ну-ка, ляг со мной, дружок, – жмурясь, мурлыкнул Гермий на мотив модной тиринфской песенки, – ты божок и я божок, мы с тобой помнем лужок.
**
В каждом из нас есть дверь, ведущая в Тартар, – сказал Асклепий, когда они с Ификлом сидели на террасе его маленького уютного домика в Афинах, – не в одном Геракле. И открывается эта дверь только с той стороны. Безумие – бороться с Тартаром; безумие – пугаться или бежать от него, ибо Тартар, вошедший в меня – это уже „я“. Пусть Геракл обуздает сам себя; пусть он поймет, что безумие – это тоже он сам; и тогда Тартар придет и уйдет, а Геракл останется.
**
Здесь и впрямь было все, даже деньги; а те, у кого не было ничего, даже денег, утешали себя избитой истиной «не в деньгах счастье» и зорко поглядывали по сторонам – что и где плохо лежит.
**
В своем желании стать богом ты уже перестал быть человеком.
**
Время… мы всегда живем в неудачное время, потому что удачных времен не бывает. Потому что мое время – это тоже «я»… нет, ты не виноват, Теламон, но безумие героя когда-нибудь убьет если не тебя, то твоего сына.
**
И первым бросил копье рыжий Халкодонт, сын рыжего Антисфена – хвастовство решив оставить на потом, когда Геракл и его люди покинут остров.
Главный козопас твердо знал, что мертвым слава ни к чему.
Может быть, Халкодонт и не был настоящим героем, но уж дураком он не был ни в коем случае.
**
Я многое понял за последнее время – время, которого здесь нет, но которое еще не забыло те дни, когда я повелевал им…
**
– Сейчас. И всегда. А между ними лежит – потом.
– Так не бывает.
– Бывает. Просто надо прожить от «сейчас» до «всегда». И суметь оглянуться.
– Тогда отвези меня в Филаку. Это недалеко. Там правит мой дядя, тезка отца – он тоже Акаст… Я буду ждать тебя. Даже если ты не вернешься – я все равно буду ждать.
– Я отвезу тебя в Филаку, маленькая. Жди меня. Даже если я не вернусь – я вернусь.
**
Я старше тебя на целую жизнь, а это гораздо меньше, чем пять лет.
**
А мы люди простые, мы с богами воевать не договаривались…
**
Геракл умер.
Сейчас он заканчивал то, что не успел сделать при жизни.
**
Меч войны наконец опустился в ножны.
От расплаты не ушел никто.
Никто из смертных.
**
Геракл уходил в прошлое, погружаясь в него все глубже и глубже – и никакая сила уже не могла вернуть его в день сегодняшний.
**
Да и не находил он слов утешения, потому что не искал.
И не собирался искать.
**
Эвтаназия – счастливая смерть.
**
Он терпеть не мог таких женщин.
Возможно, потому, что из них могли бы выйти вполне приличные мужчины.
**
Когда ты не знаешь бога, а только веришь в него – легче верить в Одного, чем во многих.
**
Это удивительно, это недостойно бога, но чувство вины страшнее любого из известных мне проклятий.
**
Может быть, потому что любил его больше всех, простив даже собственную смерть.
**
Ты говоришь как смертный. И поэтому для тебя надежда еще есть.


Как же я люблю их книги. Словами не передать.
В кои-то веки сыскал пару часов из своих 96, чтобы полюбоваться словами и сделать то, что уже привычно - пост с полюбившимися словами.
Будто от этого я стану реже перечитывать Ахейский цикл, да.
Время сына Лаэрта, не правда ли?