Мне кажется, они чем-то похожи - коршун и тот, который не-бог. Я все еще избегаю произносить его имя, его чертовски нравящееся мне имя. Это не из-за воспоминаний или паранойи, просто это _слишком личное, особенно для карнавального дневника.
**
Коршун сидит в кожаном кресле, зарывается пальцами в светлые русые пряди и молчит. В последнее время он все чаще устает от слов, которые звучат в пустоту. Такую осязаемую, близкую пустоту. Мальчишка у его ног обманчиво юн и столь же обманчиво покорен. Он лет на 7-8 младше своего господина, да и знакомы они примерно столько же. Почти треть своей жизни русоволосый взрослел подле сидящего в кресле, приручал его тем, что приходит и уходит, когда ему вздумается. Польский маленький принц. Беловолосый, тот, кто должен быть рядом, тот, чьи светлые пряди должна перебирать затянутая в алую рука, сидит в баре, пьет четвертый коктейль, догоняется спидами и сигаретами и ждет звонка.
А звонка нет. И не будет.
В последнее время коршуну совсем не до слов, звучащих в пустоту.
Возможно, господарь этих двоих попросту не видит смысла в словах и эмоциях, которые не принимаются всерьез, или в привязанностях, которые, как известно, слабости, или в чем-то еще, непроизносимом, не выраженном иначе как в дыхании.
Ничто никогда не будет "как раньше", и это одна из самых правильных аксиом нашего мира. Разве только тому, который не-бог будут "вечные 26", но исключительно потому, что однажды он умер, а коршун - нет.
**
Лезвие ласкает спину и горло, нежно, не оставляя шрамов, только память о прикосновении. Руки туго стянуты за спиной: иллюзия беззащитности. Полуоткрытые бледные губы ловят вдох и выдох, пока позволено, пока алая кожа не ложится поверх, запрещая, прерывая на полувздохе, полустоне. И тогда лезвие чертит монограмму меж лопаток, медленно и неторопливо, пробуя на вкус и кожу, и первую кровь. Последняя стекает рваными, яркими мазками: фа во второй октаве, ре минор, соль. Что-то из классики и антисептик. Перчатка душит крик, на стянутые веревкой запястья падает теплая, скупая капля кровно-алого. Скальпель ласкает кожу, скальпель целует вены.
- Не сутулься.
Иногда у него получается держать спину ровно, когда коршун оставляет на коже шрамы. Иногда нет.
**
Коршун сидит в изголовье кровати, перебирает светлые пряди, оставляет воспоминание о ладони на горле, скользит пальцами по полуобнаженному торсу.
А звонка нет. Только шрамы, и память, и рука, которую было позволено целовать.