Уступая плацдарм пожарам
Мы на линии фронта войны с судьбой
- Пожалуй.
Мы на линии фронта войны с судьбой
- Пожалуй.
всем, кроме Волчего это можно смело проматыватьИх было четыре, коротких и одновременно пугающе длинных, растянутых едва ли не на всю ночь (которые, впрочем, в последнее время для меня тоже коротки), болезненно четких и глубоких, как выстрелы. Вероятно, того самого револьвера, который ты мне подарил во втором из снов. Кем бы сейчас я ни был, как бы последующие несколько слов не выбивались из колеи общего повествования, я обязан произнести ритуальную фразу, после которой все и начнется. Итак, дамы и господа, мне снился сон:
Тысячу тысяч лет моих снов я не был в Пустоши. Она пришла в мои сны, когда мне было семь, когда я первый раз сгорел. У меня не было иного дома и иного ада, кроме Пустоши. И ничто никогда сильнее чем она не провоцировало меня выжить вопреки.
- У меня нет глаз, ты - глаза мои, - сказал ты-привычный-мне-во-снах, только снова изменившийся, и я кивнул: - у тебя нет глаз, сегодня - я глаза твои. Умышленно ли я изменил формулировку? Пожалуй, что так, потому что нарекающие именами знают смыслы грядущих событий чуть более хорошо, чем ловцы, лекари и охотники. И, пожалуй, чем ты. Ты не знал мою суть в Пустоши и мое имя, ты только знал, что я - это я. И тогда ты протянул мне ладонь, порезами вверх, и я накрыл твою руку своей. Мы оказались в Хогвартсе и ты тут же забыл меня, нас по нотам играла совсем другая история, разумеется, история о Тайной комнате: кем еще ты мог быть, кроме Василиска? Детям нужен был монстр, а мне - ритуал. Одному тебе из всех нас нужно было просто сниться. Когда я зарядил пленку в камеру, время хлопнуло в ладоши и понеслось быстрее, неумолимо сводя нас с тобой в каменном зале, 1 на 1. Сколько кадров я успел сделать до того, как ты поймал взгляд? Три? Шесть? Это было несущественно. У меня не было меча острее, чтобы лишить тебя зрения, чем слова твои. Тогда я снял очки и улыбнулся. Так ты ослеп. Так я выжил. Последнее было для тебя куда как более важно, чем первое.
Оружие в чехле - ты осторожен как зверь,
Быть может этот марш - лишь бутафория судьбы.
И кто идет с тобой, не знает также как и ты,
Чем кончится...
- Чья смерть.
Быть может этот марш - лишь бутафория судьбы.
И кто идет с тобой, не знает также как и ты,
Чем кончится...
- Чья смерть.
На этот раз мы были далеко от Пустоши и близко к городу (не к Городу, да). Впрочем, никакого города не было, были только мосты за спиной, ты, я и хвост 1941го. Время захотело не то в Польшу, не то на Западную Украину, потому говорили мы с тобой как местные: на смеси польского и западноукраинского, который ближе к венгерским диалектам.
- У меня нет глаз, ты - руки мои, - сказал ты, затянутый в военную гимнастерку и сбросивший шинель на снег. Тебе не было холодно, и я это знал едва ли не лучше, чем ты сам. - У тебя нет глаз, - ответил я, - я - руки твои. Тогда ты дал мне взрывчатку и револьвер. Старый, на шесть. Последний я зачехлил и повесил на пояс, и тогда мы пошли жечь мосты за спиной. Взрывчатка, марширующая мадярская (?) шваль на мосту, убийственно тщательно растянутая взрывчатка. "Этот мир так хорош за секунду до взрыва"... Разумеется, нам было плевать на мадяр, у нас было своё время и свой ритуал, но им едва ли хотелось умирать, пусть даже со столь благой целью, как... На мосту стало шумно, кажется, мадяре что-то заметили, или кого-то из нас. Ты был слеп, потому никуда не ушел и не поднял головы, распластавшись там, где я тебя оставил, только раздевшись наголо, слившись цветом кожи, волос, губ и пустых глаз со снегом. Это было последнее, что я видел - ты, цвета снега. Потом меня скосила автоматная очередь, и ты остался без рук. А мадяры без жизни. Шнур успел догореть до того, как я умер. Мост горел скупо, долго, сопротивляясь пламени, но последнее оказалось сильнее. Огонь, зажженный мной, всегда на оттенок сильнее.
И деревянные балки рухнули, засыпая мое тело, огонь возродился, жадно лаская плоть, обрывки одежды, слизывая кровь, целуя губы и мертвые легкие. Я сгорел дотла. Так я выжил, а ты узнал, кто я.
Маршируем на войне с названием "моя жизнь"
Завоевываем дом, семью, друзей
Но обдумываем смысл лишь у могил
Зачем?
Завоевываем дом, семью, друзей
Но обдумываем смысл лишь у могил
Зачем?
Зачем? Зачем ты связался с этой компанией, я не знал, равно как и когда это случилось. Вы были повязаны на бизнесе, жестком и ломающем людей, вы скупали души, приторговывали чувствами, присылали смерть на рождество за банальные деньги. Что делал ты среди них? Нет, ты не убил ни одного из своих компаньонов, не занял место главы корпорации, не... да еще тысяча тысяч не. Ты ни разу не открывал свою книгу, не выкурил ни одной сигареты, не взял ни одного лишнего денежного знака для себя. На сторону ты приторговывал не за деньги, а за время и вдохновение. Охочие платить находились, и ты покупал, обменивал, порой забирал угрозами или пустым взглядом. Ты никого не подпускал к себе близко, не потому что не хотел, а потому что руки твоей души были расстреляны автоматной очередью зимой 1941 где-то не то в Польше, не то в Западной Украине. Ты не подпускал к себе близко, но не видел, что тебя уже обступили, окружили, загнали в угол и теперь шакалье облизывались на столь желанную жертву. Стая не любит не таких, как все. И еще меньше стая любит ловчих, не правда ли? Особенно, не таких, как все.
Я оказался рядом, когда тебя загнали в материальный угол в каменной комнате - черта с два уйдешь. На сей раз я не дал тебе произнести ни одной из формул, да и мог ли ты? С моим появлением ты засмеялся, хрипло и так, словно стальными щипцами вырываешь этот смех у себя из горла, сощулился весь, посерел, сжался, пока не стал ощерившейся старой крысой с облезлым хвостом, слепыми глазами и потерянными в какой-то из драк передними лапами.
- Крыса, - засмеялся один из шакалов.
И тогда я сказал тебе: у тебя нет слов, я - твое слово. Ты не возражал. Я растер в пальцах щепотку оставшегося после себя пепла и усмехнулся, меняясь в лице, голосе и, отчасти, сути:
- Крыса, загнанная в угол — вот кто я. Вы все — боги и герои, тучегонители громокипящие и цари пространно-властительные, надежды и чаяния; а я — крыса в углу. Обремененная норой и крысятами, страхом и бессмысленным оскалом. Никогда не загоняйте крысу в угол. Не надо… Иначе Лернейская Гидра может показаться вам милой шуткой на день рождения. - Эти слова я нагло украл у харьковских фантастов, но, черт возьми, я не мог бы сказать лучше. И тогда я сдул пепел с ладони.
Знаешь, огонь, зажженный мной, всегда на оттенок сильнее.
Безобидный сон младенца (будущий боец с судьбой)
Жизнь настроена на сердце под прицелом.
Но этот путь в конце концов пройти придется всем
Кто-то раньше, кто-то позже - один итог
И чем больше мы теряем, тем становимся сильней
- Пару выстрелов оставив между строк.
Жизнь настроена на сердце под прицелом.
Но этот путь в конце концов пройти придется всем
Кто-то раньше, кто-то позже - один итог
И чем больше мы теряем, тем становимся сильней
- Пару выстрелов оставив между строк.
Мне исполнилось семь, я проснулся рано и побежал к ёлке - наверняка там, под ней, оставили для меня подарок или два. Коридор, комната, темнота, обычно пугающая детей, но такая ласковая ко мне. Под елкой стоял сундучок со сладостями, жестяной, искусно украшенный и бесконечно мне понравившийся еще там, в магазине, рядом алела оберткой большая красная коробка, но внимание мое привлек третий подарок, в прямоугольной (похожей на гроб) коробке, обтянутой чем-то шуршаще-чешуйчато-серым. Фольга? Его я распаковал первым. В гробовой колыбели спокойным сном спал ты. Лернейская гидра. Маленькая милая шутка на день рождения.
- У меня нет се... - заговорил было ты, и я обернулся. - Нет, - ответил я, - у тебя все есть. Я свернул гидру в анатомическое сердце. Ты усмехнулся, и я узнал тебя. Пальцами ты (бережно и аккуратно - у тебя была большая практика в самовскрывании) разорвал кожу на своей груди и раздвинул кости. Тогда я вложил в пустоту сердце и вплел, куда должно, сосуды. Кажется, твои руки стали на оттенок теплее, а белки глаз покраснели от бессонницы. Я прижег места "спайки", трещины, раны...
Знаешь, огонь, зажженный мной, всегда на оттенок сильнее.