Три тысячи триста двадцатый год, аукцион, лот 12: зал саркофагов. Блондинкой движет не то любопытство, не то невнимательность, кто-то, пожалуй, увидел бы в этом даже азарт, но. Словом, она этот лот, разумеется, получает. читать дальшеФинансирование музеев от государства не поощряется, потому их растаскивают на частные галереи/приватные комнаты/казематы, что кому нравится. Культурные памятки становятся частью новой пост-постмодерной истории, продолжаются не в авторе, не в зрителе или в читателе, но в меценате, порою перепродаются, переделываются или выбрасываются на радость кислотным дождям и торговцам плохо лежащим/краденным. Предместья Каира встречают ночной прохладой. Музей (вернее сказать, то, что от него осталось), находится на окраинах, блондинка смотрит на обветшалое, хмурится и чихает, вертит в руках ключи и бесполезную купчую/дарственную. Дверь медленно открывается. На вид он чуть старше нее, его зовут Сэмюэль, он архивариус и смотритель музейного зала. Его улыбка доброжелательная и располагающая. Постоянная экспозиция: три саркофага, четыре стеклянных шкафа со статуэтками шабти, предметами культа и прочими артефактами, в хранилище/на реставрации еще два основных экспоната. Сэм предлагает гостье/хозяйке присесть и рассказывает скроенную из фактов и домыслов сказку; блондинка устала, но голос смотрителя так хорошо поставлен, слог в меру научен и в меру плавен, ей на секунду кажется, будто она живая (но эту глупую и нелепую мысль она, разумеется, пресекает). ** Ему остается контракт и кредитная карта. Сэм прощается вежливо и галантно, разумеется, предлагая, при случае, возвращаться. Девушка вздрагивает и прячется куда-то так глубоко в себя, что не видно совсем ничего, кроме страха. ** Она приезжает лет через пять, зал саркофагов в древнем своем порядке. Смотритель рассказывает об экспонатах, она сидит в кресле и наблюдает за реставрацией, ей не хочется уходить в реальность, в этом старом музее она бесконечно правильна. Условно живой экспонат, статуэтка шабти. Всем хочется посмотреть, прикоснуться, быть может, но кто захочет забрать себе? Оставить. Уговорить остаться? ** Лет через восемь Сэм пугающе не меняется, Через двенадцать к ней ластится кошка, смотритель зовет её Таффи. Та мурчит. Толкается серым холодным носом в мертвенно бледные тонкие пальцы. Звук мурчанья моторно-утробный и неосознанно успокаивающий. Гостья смотрителя слушает и улыбается. ** Год три тысячи триста семьдесят третий. Предместья Каира встречают ночной прохладой. Ей не хочется возвращаться. Разумеется, ей не хочется возвращаться, чтобы застать запорошенное песками, ей не хочется видеть Сэмову старость. Ей не хочется привыкать к одиночеству заново. Ей не хочется признаваться, в том, что, кажется, она привязалась к вечерам под продуманно тусклой лампой к повторяющимся рассказам к приглашению возвращаться. ** У порога она замирает. Вдыхает знакомый запах. Дверь медленно открывается. Таффи трется о ноги, тычется серым холодным носом. Архивариус жив, и, разумеется, точно такой, как прежде. Для модели 14-47 не была предусмотрена смерть и старость. Сэм предлагает гостье/хозяйке присесть и рассказывает.
Ты, знаешь, написал так много слов, в которых смысла на одно лишь слово; Тебе мерещилось: я был твоим клинком, твоим предателем, твоим героем, Я скалил зубы и молчал упрямо. Мне чудилось, что ты — Господь, я — Пётр*, Мы оба ошибались так легко. Нас так легко сжигало жизни пламя. Я, игнорировать привыкший скорбный вой, явился тенью, отпечатком, тайной, Тебе казалось, я давно нашел покой. Тебе всю жизнь столь многое казалось. Ты ждал, я не приду, не веря впрочем, своей надежде тщетной ни на йоту. Я записал наш мир бинарным кодом, А после вынес нас с тобой за скобки. Сегодня полыхнуло на востоке, рассветным рыжим озаряя обреченность; А я стоял напротив: пришлый, прошлый, коснувшийся не взглядом, но ладонью Твоих холодных рук, ланит и губ. Своим касанием сомнение вдруг стерший, Я улыбнулся, после взвел курок, твое молчание оставив без ответа. Сегодня полыхнуло на востоке. И я умножил ноль на нашу вечность.