13. Монстр под кроватью

Светке почти тринадцать. Не маленькая уже, кажется. Сидит, вжавшись в ржавую, со сбившейся, рваной голубой краской – досталась скрипучая ещё от покойной бабушки, смотрит на дверь не волком – волчонком, дворнягой битой. Вслушивается в шаги, которые не звучат. Вернутся года через два, то и три, но Светка уже будет взрослой, Светка уже будет смелой, Светка уже всё сможет. Даже запереть дверь. Даже закричать вслух. Даже рассказать то, что нельзя рассказывать.

По щекам текут слёзы – солёные, злые, горькие, непрошенные. Светка утирает сопли рукавом, шмыгает почти беззвучно – рёв привлекает монстра; тот сжался в измятый комок поверх папок в картонной коричневой, загнанной под кровать, коробке, разрисованной в детстве ещё синим, жёлтым, оранжевым.

Светке себя безудержно жалко. Хочется будто бы даже, чтобы обнял кто, кроме кусачего шерстяного одеяла, латаного-перелатаного, но в одночасье и в дрожь бросает при мысли одной об объятьях. Тётка, помнится, попыталась, за плечи, тогда, на кладбище – чуть её не ударила. Хоть Нина Матвеишна и не со зла, это Светка злая.

Запахом перегара тянет оттуда, из прошлого, касаниями липкими, грязными, сальными, потной ладонью на губах, искривлённых плачем. А ещё пирогами – сдобными, с вишней, мягкими, ароматными. И пощёчиной хлёсткой, след от муки оставившей; пять лет назад прозвучал, а до сих пор отпечатался – не смыть, не содрать с кожей, не стереть из памяти.

Светка потом перестала плакать даже. Слёз тогда не осталось – вернулись только вчера. В зал суда не пошла – смотрела по телевизору с тёткой вместе. Тётка промакивала чистым батистовым уголки глаз, «бог, – говорила, – ему судья, откупился, ирод проклятый». Погибшую голубкой своей называла. Не чужой, поди, человек. Сестра. Непутёвая, гиблая, дрянная.

– Расскажи, – попросила было Светку однажды, – о мамке-то.

– Пироги печь любила. С вишней. Сладкие.

Сказала – как в душу плюнула, а больше ничего не добавила. Вспоминала только лужу на кафеле: липкую, скользкую, ржаво-алую. Испачканные в муке пальцы, застывшие и закляклые. Опустошённый взгляд отца – протрезвевшего в миг, постаревшего будто разом; полицию вызвал сам, не отпирался, не отрицал.

Осудили по сто девятой.

Светка сидит, не дышит почти и почти не плачет.

Фотокарточка: мать смеётся ещё, молодая, красивая, яркая – изрезана и измята. Скомкана зло, заброшена в короб теннисным мячиком.

Светкин монстр под кроватью.

@темы: флешмоб, сиреневый джокер, словотворное, будда-который-курит, 2025, writober2024

---

1.2025

в перекрестье зрачка – твоих безупречие черт, протяжённость иллюзий, смешение слов и смыслов; мне хотелось порою придумать тебя живым и изъянами будней вышитым. мои руки дрожали, сплетая тебя из снов, мои губы горчили, тебя осязая слогом; я такой же, ты знаешь, как прочие серые люди: я отчаянно в боге нуждался – и создал бога.

я во взгляде твоём безразличном читаюсь как призрак, как тень творца; ты стоишь неподвижен и хладен, как будто почти распят; твои губы силятся то ли воззвать ко мне, то ли меня проклясть. я смеюсь, набросок сминая в своей ладони.

я тебя наделил совершенством, которого не познал, одарил не чувствами – острым разумом, обрядил тебя, будто в саван, в свои слова, а поверх – в безупречность, бесстрастность и беспристрастность; я тебе из людского оставил одну лишь скупую жажду – не зависимость даже, – потребность и выдох сделать, и следом – вдох.

есть одна очевидно небрежная нота в рождённом мною:

я тебя позабыл научить дышать,

мой

бог.

@темы: сиреневый джокер, бета-версия жизни, словотворное, будда-который-курит, 2025

---

путевые заметки: красновидово

По кромке неба -- шпили заснеженных ёлок, кирпичными, исписанными граффити оборками -- цветастые гаражи.

Рассвет прячется за сизыми тучами и клубами печного дыма.

Деревья таятся в овражках -- играют не то в снежки, не то в прятки.

У подножия синих столбов-великанов припорошенная снегом избушка, покосившийся деревянный стул чуть поодаль. Любуется лесом.

Из-под снега торчат узловатые крючья-пальцы. Ловят заблудшие ели и низко летящих птиц.

Борщевик воздевает к небу соцветия-пальцы. Зимний солнцепоклонник.

Молодые берёзки сбились в стаю, дрожат не то от ветра, не то от холода. Одна, чуть поодаль, тянется ближе к людям: подпёрла кривоватым стволом, склонилась к печной трубе.

Большеглазые дома угнездились на сваях.

Церковь на горе усеяна звёздами. Алые, жёлтые, изумрудные искры пляшут в воздухе и медленно тают, будто снег.

Чердачное окно -- полная луна.

Вдоль дороги горят фонари. Небо из слоёно-чернильного становится дымчато-серым.

В сумерках леса залётной искрой блуждающий огонёк -- чей-то костёр? Свет окна во времянке? Будто бы смеясь, вспыхивают меж стволов новые и новые огоньки, смотрят попарно на шорохи шин, не щурясь и не мигая.

В чернило ночи капнули акварель. Слева -- пепельно-розовую, щедро разбавленную водой. Справа -- чистейшую лазурь и ноту тёплого света.

Молодые сосенки и берёзы соревнуются в стройности.

@темы: настроения, твиттер, беспробудни, сиреневый джокер, словотворное, будда-который-курит, 2025

---

12. Мурашки по коже

Нина смотрит на Глеба Алексеевича, и у неё мурашки по коже.

Глебу Алексеевичу под пятьдесят, Нина лет на десять-двенадцать его младше, впрочем, выглядит так, будто в дочки ему годится. Было бы так – и фамилия у Нинки была бы красивая – Егорьева, а не скучная и банальная – Виноградова. В школе ребята почему-то дразнили «хурмой». Нина – серьёзная, длиннокосая, большеглазая, всегда спокойная и опрятная, – недоумевала искреннее: почему так, а не «изюм» хотя бы. Одноклассники, что с них взять? Володька Тетерев, вон, класса до восьмого проходил Попугаем, а потом за лето вырос резко, вытянулся, массу набрал, кулачищи выпестовал с Нинкину голову. Стал Владом. Нравился Нине отчаянно, безответно, слёз выплакала – не сосчитать. После школы Тетерев женился на Катьке Елагиной, ушёл в армию, а потом, почти сразу же – служить по контракту. Похоронили в семнадцатом. Сыну Катькиному уже почти двадцать. Сержант.

Глеб Александрович заполняет карту, пальцы ловко стучат по клавишам, вместо сердца у доктора, Нине видится, размытая пустота. Нина зажмуривает непослушный левый.

Сразу Нинка к врачу не пошла. Списала на переутомление, стресс перед защитой диссертации, бессонные ночи за компьютером. Жмурила глаз, глотала таблетки пачками – голова болела нестерпимо, и дописывала, доделывала, дорабатывала. Доработала. Доработалась.

Скотома вернулась через год. Нинка подумала, это побочный эффект от занятий гимнастикой для лица. Результаты та давала приятные: носогубка почти ушла, лоб стало сложнее хмурить. Показалось, перенапрягла мышцы, говорила ведь тренер: делаем на пятьдесят процентов от максимальной силы, а Нина вот, кажется, увлеклась. Взяла перерыв. Съездила в отпуск, расставшись с Прониным. Подумать только, а ведь чуть не вышла за него замуж! Познакомились случайно. Смешно вспомнить: столкнулись в библиотеке. Голова закружилась вдруг, Нинка взмахнула руками неуклюже, упала Мише в объятья. Те были тёплыми, крепкими, ласковыми. Разговорились за чашкой чая, обменялись контактами, закрутились, потерялись в рабочих буднях, на выходных отыскались, и оказалось вдруг, что любят котов одинаково, есть хлопья на завтрак, гулять по паркам, читать вечерами вместо скроллинга ленты в социальных сетях. А восемь месяцев спустя вдруг оказалось, что засыпает Пронин с Ниной, а спит с Машей. К слову, Маша терпеть не могла «блохастых».

На отдыхе Нинка гуляла мало – уставать стала быстро. Впрочем, отпуском насладиться это не помешало: нежилась на солнце, выплакивала отболевшее, плескалась в тёплом соленом, слушала шелест песков, любовалась барханами волн, смотрела на звёзды, едва ощутимо щурясь.

Глеб Александрович участливо улыбается.

По возвращении жизнь показалась вдруг пёстрой-пёстрой и яркой-яркой. Нина покрасилась в рыжий, записалась на мастер-класс по метафорическим картам, любовалась осенью, сидя на лавочке – ноги почему-то ходить отказывались. Ушла из офиса – перешла на дистант, запоем читала романы на «Дзене», гладила кота, питалась доставками и быстрозавариваемой овсяной кашей. Была счастлива.

К врачу обратилась, когда началось недержание. Сперва, конечно, махнула рукой, подстелила одну из пелёнок (брала для кота), подумала: простудилась, сидела в короткой куртке на холодной скамье. Пила «Канефрон» и «Цистэль». Ждала вторник. Доделывала отчёт: забыла совсем, что надо было отправить его до субботы.

Анализ крови пришёл плохой. После МРТ терапевт направила Нинку к Егорьеву.

Глеб Алексеевич говорит, G35 – не приговор. Нине нравится его голос: глубокий, спокойный, – такому хочется верить. Глеб Алексеевич заполняет карту, выписывает направление на пульс-терапию.

Нина смотрит на Глеба Алексеевича, и у неё мурашки по коже.

Парестезия.

@темы: флешмоб, сиреневый джокер, словотворное, будда-который-курит, 2024, writober2024

---

11. Опасные способности

Я смеюсь, целую её в кончик носа:

– Какая же, – говорю, – ты у меня дурочка.

Её улыбка скользит по губам неуверенно и чуть смущённо, словно бы сомневаясь в праве на существование. Улыбайся, дурочка моя, улыбайся. Кивай нерадивым своим студентам, заведующему кафедры, какому-то из коллег. Внутри меня медленно закипает свинцовая терпкая ярость.

– Нам пора, радость, – беру её под локоть, забираю сумку с проектами и тетрадями, – мы обещали заехать к Прониным, помнишь? Ты ведь купила Маше подарок, как мы договаривались?

Глаза испуганной лани. Улыбка, только-только расцветшая, блекнет и тает. Моя дурочка суетливо и нервно натягивает на тонкие пальцы осенние лёгкие перчатки, поправляет шарф, силится вспомнить несуществующее своё обещание. Смотрит на меня жалобно-жалобно, чуть не плача, наконец, признаёт моё право властвовать:

– Я так виновата, Петенька, – шепчет, – прости, я совсем заработалась и забыла.

Взгляд её скользит по моему лицу в немой мольбе, дурочка моя силится понять, злюсь ли я, сержусь ли, расстроен, может? Делаю глубокий выдох и вдох, качаю головой едва заметно – не для неё, о нет, для окружающих:

– Я ведь говорил, не стоило соглашаться на дополнительную нагрузку. Ты ведь помнишь, ты уверяла, на нас с тобой это никак не скажется. – Смотрю на часы, будто бы подсчитываю время, роняю тяжёлый вздох:

– Поехали, нам пора. Нельзя заставлять Прониных ждать.

Ей неловко ехать к Прониным без подарка. Она льнёт ко мне в авто, виновато ласкается уличной драной кошкой, умоляет простить, плачет, обещает уйти на полставки со следующего семестра. Я – камень.

Её вина разрастается снежным комом. Мы, разумеется, едем домой – не могу же я повезти её к Прониным заплаканную и выглядящую как попало. Моё молчание бьёт наотмашь, выворачивает наизнанку, раздирает на части, выпивает душу до дна.

Я наслаждаюсь сполна каждой каплей.

Помнишь, мама, ты называла меня бездарностью? Признай, наконец, ты ошибалась. Вот смотри. Моя дурочка думает, я люблю её. Моя дурочка чувствует себя бесполезной, глупой и жалкой.

Я ведь способный ученик, мама.

Теперь я совсем как ты.

@темы: флешмоб, словотворное, будда-который-курит, 2024, writober2024

---

10. Человек в маске

Носить маску нынче не мода, а правило. Мыть руки. Соблюдать социальную дистанцию.

Я переступаю пересечение горизонтальной и вертикальной.

Человек в маске (на подбородке) сплёвывает на тротуар, ругается нецензурно на мальчика в жёлтых смешных сапогах-утятах: тот проходил мимо, наступил в лужу, обрызгал человеку в маске полу светлого бежевого пальто. Человек в маске пышет злобой, слова срываются с его губ жабами: мерзкими, скользкими, склизкими, как оставленный на тротуаре образец ДНК, смешанный с постдождевой реальностью. Человек в маске (на подбородке) подхватывает подбежавшего сына на руки, говорит что-то ласковое, но остатки ранее прозвучавших облепили метапространство; мне чудится, человек в маске держит сына почти брезгливо. Как подобранного щенка.

Женщина в маске держит мальчишку (в жёлтых смешных сапогах-утятах) за руку крепко-крепко, будто бы силится оторвать. Женщина в маске сынишку зовёт растяпой, голос её срывается на полукрик, она тащит мальчонку волоком, ближе к метро, от места конфуза куда подальше. Маме бы высказать всё мужчине в пальто, но.

Женщина в маске.

Женщина в маске следует правилам. Соблюдает социальную дистанцию.

Мальчик (в жёлтых смешных сапогах-утятах) старается и поспевать, и смотреть под ноги, и не шлёпать по лужам, даже если очень и очень хочется. Мама злится. Жабы-слова квакают. Жабам-словам будто по нраву дождь. Мальчишке чуточку хочется плакать, очень – вырвать замёрзшую руку из обманчиво тёплой маминой, спрятаться, будто котёнок, в ласке бабушки Ани. В её доме можно смеяться громко, шлёпать босыми по грязи, гладить соседскую кошку и даже забрать потерявшегося щенка.

Маска мальчонке пока ещё слишком большая, резинки завязаны узелками. Маска промокла насквозь, рука покраснела от дробного стука капель. Мальчик вдруг вспомнил: недавно продали дачу. Бабушка Аня спит теперь в новом доме. Детское сердце сжимает случайной жалостью: как же там бабушка в дождь? Ей же там мокро, и скучно, и холодно.

Мальчик плачет навзрыд. Мама тянет его в метро. Дождь смывает шипящее: «успокойся».

Маска липнет мальчонке к лицу. Мне вдруг кажется: маска становится кожей.

Дождь стучит по промокшим, озябшим высотным из стекла, металла, бетона. Башни целуют огнями хмурое небо, впускают в тёплые холлы продрогших людей с пропусками. В маске каждый из заходящих.

Я тоже.

@темы: флешмоб, сиреневый джокер, словотворное, будда-который-курит, 2024, writober2024

---

9. Два, три, демон, приди

…ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет [Мф. 25:29]

Маришка Водопьянова сошла с ума. Мне так Виталик сказал. Он умный, всё знает, на городской по олимпиаде взял второе место, а бабка его – Прасковья Фёдоровна – первая в посёлке сплетница. «Представляешь, – Виталька деловито жуёт бутерброд, неуклюже роняет крошки; были бы воробьи неподалёку – уже давно б налетели, встопорщили бы маленькие свои пыльные перья, затоптали бы опавшие, подгнившие чуть листья клёна, – сперва посуду всю побила на маленькие-маленькие осколки, потом табуретом окно разбила, углом стола – зеркало, потом с ножом кинулась. Сорок два шва наложили».

Я сперва думаю, Маришке и наложили: порезалась поди вся, пока металась босая по битым сервизу и стёклам. А потом понимаю вдруг. Не Маришке. Отчиму.

Ёжусь, будто бы вдруг вместо осени стало минус сто тридцать два. Кутаюсь в старый клетчатый шарф, грею в карманах ладони.

– Будет суд, – говорит Виталя, облизывает кончики испачкавшихся подтаявшим маслом пальцев, – ба считает, её оправдают, только закроют в дурке. Свихнулась – что с неё взять. Но, знаешь, – Виталик заговорщицки озирается, тянется к моему уху, шепчет одними губами, – я думаю, не она это.

– Не она? – Переспрашиваю. Газеты шептались о «случае» скупо, вскользь, избегая имён и прямых указаний, но в вопросе Маришкиного сумасшествия сходились и «Известия», и конкурирующий с ними «Вестник Челябинска».

– Не она, – Виталька кивает как китайский болванчик, – ты же помнишь её: тростинка, ей бы, ба говорит, сил не стало. Демон в неё вселился, она не то по глупости призвала, не то от отчаяния. Я видел её тетрадь, – голос Виталика чуть подрагивает, – с рисунками всякими, заклинаниями. Он ёжится, прячет руки, шарит в карманах, будто достанет измятую – вот сейчас. Нет. Показалось.

Смеркается. Виталик помчался встречать на конечной ба. Я поднимаюсь на третий, ищу ключи в ранце. Дома блаженная пустота – матери нет ещё, отец тоже не возвращался. Ставлю чайник, воду на суп, сажусь за литру, зубрю. Не выучу чертов стих – отхвачу «пару», та отпечатается синяками, отразится криком.

Тень проскальзывает почти беззвучно, выкладывает кирпичик, сгущёнку, яблоки. Бок одного яркий-яркий, красный-красный.
Суп отдыхает на самой дальней, накрытый линялой, но целой ещё тряпочкой из запасов. Я чищу зубы тщательно-тщательно.

Отец возвращается пьяный.

Прячусь под одеяло. Закрываю глаза и уши, превращаюсь в ничто – нет меня.

Мама плачет.

Я слышу крик, слышу звон, слышу явственный звук удара. Плач становится ярче. Подтягиваю колени к сыпью покрытому подбородку, раскачиваюсь всхлипам в такт, вспоминаю вдруг с ума сошедшую Водопьянову.

– Демон, приди, демон, приди, – шепчу исступлённо, жмурюсь до боли, дверь гостиной хлопает громко, голос отца становится злее, всхлипы почти замирают.

– Демон, приди, – плачу навзрыд, шепчу умоляюще, – демон, приди. Приди, пожалуйста.

Мне чудится: выйдет сейчас, вложит в ладони нож, в дрожащие руки – твёрдость, в пугливое сердце – храбрость.

Мне, разумеется, только кажется.

@темы: флешмоб, словотворное, будда-который-курит, 2024, writober2024

---

8. Призрак начал отвечать

Жилы кварца как прежде бугрятся на склонах.

Я стою и смотрю на выцветшие, неровные чуть литеры старой, облезлой и покосившейся вывески над остовом когда-то синего (помню ещё) балкона. Взлётно-посадочная полоса заросла давным-давно.

Бархатцы чуть поодаль – родные мшистые горы. Евражка торчит любопытным носом у дырявой, поросшей травой и полной воды дождевой баклажки.

– Мама, – кричу я (мне скоро совсем двенадцать), – мама, ты видела? На реке! – Руки в муке вдруг отчётливо замирают, падают медленно, вязко, спотыкаются о подол цветастого. Я ещё слишком маленький, чтобы понять: жизнь закончилась, оборвалась, всё будет собрано впопыхах, сказано невпопад.

Сто семьдесят четвертый мой километр. Безымянная моя высота.

Я бреду, ветер толкает в плечи, проёмы окон зияют осколками и пустотами. В стёклах на третьем небо, яркое как мечта. Ржавая бочка лежит на боку и не может встать. Может, тогда, с мальчишками, мы её опрокинули на бегу?

Генке было всего под тридцать, когда он спился. Я пришёл: он лежит безразличный и скучный в своём гробу. Виктор прожил чуть менее четверти века. За неделю до четверти утонул. Вовкин след потерялся: Владимир уехал на материк; я однажды потом, в соцсетях, попытался его найти; у совсем незнакомого мне (только шрам над губой как у Вовки) – жена и сын.

Валька жил тогда чуть поодаль. Однажды ко мне пришёл: ничего в глазах не осталось – одна лишь скорбь; все твердили, что Валька был не при чём: на дороге был лёд, была ночь, был ветер и лёд. Та зима забрала восемь пальцев, жену и дочь. Он сказал: мне немного осталось, вернусь домой. «Я вернусь», – повторил, – «меня дочка ждёт».

На от времени выцветшем солнце: «ул. Любимцева, 23». На втором этаже никого, помутнели стёкла. Покосилась от времени антресоль. В уголке стоит банка с солью.

Ободрался кусок обоев. Совсем запылился стол. Слышу голос, как будто мамин, мол, снова развёл бардак. Закрываю глаза. Вдыхаю и выдыхаю. Мама, я уберу. Сейчас.

Запылённый рукав. Обнажённая гладь стола. След от циркуля, там, где его оставил. В третьем ящике ручка (чуточку потекла), две тетради. Вторая почти пустая.

Двери настежь. Веселые голоса. Шум и гам, толкотня, возня. Вижу: Генка тащит в руках ракету, Валька – книги про мушкетёров, Виктор – что-то в большой коробке, Вовка, кажется, не пришёл. Мама в платье: нарядном, цветном, в горошек, наливает в кувшин компот.

Мне тепло. Мне ещё через год двенадцать.

Город-призрак ещё живой.

@темы: флешмоб, сиреневый джокер, словотворное, будда-который-курит, 2024, writober2024

---

7. Он в твоей голове

Мишка был со мной, сколько себя помню. А потом – как отрезало.

Таких как я в посёлке не любили. Не молчаливо и агрессивно, а зло, по-детски. Сперва звали тормозом. Потом уродцем. Затем в спину летели уже не слова, а камни – мелкая неуклюжая галька, иногда острый сланец. Последний впивался копьём куда-нибудь под лопатку, а я загребал ногами песок, шёл по обочине по-стариковски, шаркая, изредка подволакивая правую.

Как-то однажды, уже в семнадцать, увидел в зеркале – всё подлопаточье у меня в крапинку.

Было мне то ли пять, то ли шесть, когда отец нас оставил (из-за меня, проклятого), а мы перебрались в посёлок с матерью, к троюродной её не то тётке, не то бабке. Звали её то ведьмой проклятой, то Емельяновной. Я называл её «восемь», но по-китайски, растягивая гласный, а потом язык отказывался повиноваться и ни в «бка», ни «бушка» не складывался.

Я сторонился её. Впрочем, как всех, кажется.

Однажды качался на пустыре у штольни на выцветших ржавых, собирал губами, по-лошадиному, скатившиеся по щекам. Привычно саднили поклёванные камнями худые мои лопатки, мерный скрип успокаивал непонятно и открывал потаённые, за веками скрытые шлюзы – слезы становились весенним паводком, выплёскивались через край.

Мишка появился из ниоткуда и сел рядом. Я носом шмыгнул, помню, раз-другой, помог ему раскачаться, слово зацепилось за слово, вдруг оказалось, что Мишке, как и мне, нравится рассматривать насекомых и пересчитывать листья на сброшенных ветром сухих ветвях.

Мы сбегали на полный пожухлой травы пустырь, часами валялись на старом, видавшем ещё революцию пледе, пили чуть горький отвар, украденный вместо чая. Иногда, очень редко, но всё же случалось – Мишка ко мне пробирался, минуя и мать, и бабку, прятался под одеялом, мы вместе читали Крапивина и Жюль Верна.

В школе Мишка долго не появлялся. Болел, наверное.

Потом мне случилось тринадцать. Был дураком и остался – влюбился в Светку, писал её стихи: математически точные, выверенные, графически аккуратные. Светка порой позволяла мне тихо обожествлять её. Потом устала. Выпотрошила меня, вывернула, сшила заново наспех; стежки получились рваные, неопрятные.

Я даже почти не заметил, как Мишка исподволь потерялся. Сперва я будто бы видел его, кажется, у входа в ДК, на другой стороне улицы, на станции у вагона потрёпанной электрички, а потом он исчез. Пропал.

Емельяновна – старая, дряхлая, пожимала сухими своими плечами, ладонь к уху прикладывала, мол, как, говоришь, его звали? Мишей? Не знаю такого, Степана и Кольку Лукашина знаю. Мать отмалчивалась, иногда руками всплёскивала в сердцах, дескать, какие ещё у тебя товарищи – в зеркало-то видал себя, выдумщик ненормальный?

В армию я хотел, но меня не взяли. Может, конечно, и к лучшему – я видел войну однажды в какой-то документальной хронике (летом крутили в ДК) – слишком много металла и яркого, громкого лязга. Мне кажется, там, на войне, я бы точно сошёл с ума.

Как-то раз встретил Светку. Та будто выцвела, поистрепалась малость, губы – вишня спелая прежде – устали насмешливо улыбаться. Я поздоровался было. Она меня не признала, мимо прошла, не обернулась даже. Жаль. Я бы спросил, не встречала ли Мишку часом. Научилась ли шить.

Воспоминания перепутались и не складываются. Надо переписать начисто.

Сел в электричку однажды. Станцию проезжаем, глядь – Мишка. Смотрит в окно, улыбается, машет, не то приветствуя, не то навсегда прощаясь. Выскочил, как ужаленный, озираюсь по сторонам – нет никого, электричка плывёт вдоль перрона павой, на скамейке сидит не нашенский, городской, в очках, прячет в карман озябшие пальцы.

Делать нечего. Сел рядом.

Уж не знаю, что на меня нашло тогда. Снова, как в детстве, паводок. Этот, в очках, дал бумажные носовые, выслушал сбивчивые мои воспоминания, поправил очки указательным пальцем.

– Миша, – сказал, – в твоей голове. И был, – чуть поморщился, вскользь откашлялся, – и остался. Знаешь, – добавил, – когда в жизни друзей не случается, появляются воображаемые.

Помолчал, поёжился зябко-зябко.

– С психиатрами, – уточнил, – так же.

@темы: флешмоб, словотворное, будда-который-курит, 2024, writober2024

---

6. Ты не хочешь быть услышанным

Твоё навязчивое бормотание сводит меня с ума. Морщусь, кривлю в кривой ухмылке рот, старательно не вслушиваюсь в перманентно изрекаемую ересь. Казалось бы, привык уже, ан нет – каждый раз, когда ты проявляешь себя в отчётливом звуке – вздрагиваю как в первый, а мир вокруг вдруг становится зыбко-вязким, абсолютно не настоящим.

Тут должна быть шутка о том, что голоса в голове советуют мне чаще заглядывать к психиатру, но, если быть честным, этот advice я чаще слышу от Клары. Она мне, пожалуй, нравится. Вся, кроме имени. Имя сбежавшее из скороговорки, неуклюжее, несуразное. Первый раз я его повстречал в дилогии Торина, второй раз, кажется, в паспорте самой Клары.

Игнорировать не выход. Мне кажется, это слоган голосов в голове, всех и каждого. Я мастер не обращать внимание (не веришь – спроси у Клары), но ты, звучащий, – гуру внезапности и маэстро навязчивости, ты не принимаешь моё молчание за нежелание общаться, думаю, тебе чудится в нём что-то кокетливое даже, мол, продолжай, и ты, тварь такая, конечно же продолжаешь.

– Заткнись, – сегодня я вежлив как никогда. Клара вскидывает бровь вопросительно, я касаюсь кончиком пальца наушника в левом. Клара изображает на физии максимальное понимание, кивает для виду, но я-то знаю: обиделась, заметила, что я не вполуха слушаю, а всего на треть, если не четверть; о чём она говорила там? Кажется, о метапространстве в текстах не то Мандельштама, не то Пастернака. Я читал «Два трамвая», чьи – запамятовал.

– Осипа, – подсказываешь. Выскочка. Тварь.

Вечер распинает лазурь на ткацком: вплетает в электрические провода голубиный крик, кленовый шелест, пощёчины злого холодного ветра – небо от них алеет. Метафоры – кокон, мысли оплётшая паутина. Скоро ночь. Меня непременно вырубит. Хоть так обреку бормотание на неслышимость.

– Голова болит? – Клара, кажется, чувствует мой мысленный выстрел: я выбираю последовательно лоб, висок, распахнутый красный рот. Киваю, почти попадая в такт, Клара целует губами как пуля. Губы саднят от холодных шершавых её поцелуев.

Плечо собирает со старых кирпичных поблёкшую штукатурку. Мир сужается до зрачка, в том отражается переулок, стёкла очков запотели и картинка мутная. Не увидеть меня. Не увидеть и не распнуть.

Что-то стекает по мокрым ресницам, разбитым стёклам. Что-то липкое, вязкое, мутное, так похожее на твой голос.

– Ты не хочешь быть услышанным, – говорю я.

Я-то знаю.

Ведь я такой же.

@темы: флешмоб, сиреневый джокер, словотворное, будда-который-курит, 2024, writober2024

---

5. Мабон не хочет уходить

Лита курит. Катает имя на языке аккурат по Набокову. Затягивается тонкой ментоловой, чешет щиколотку под капроном, ёжится. Во дворе сырость, в носу слякоть, в ноутбуке там, дома, рядом с горячим чаем, сплошной дедлайн. Проще спуститься с пятого, сесть у парадной – зябко, сизо, нахохлился птахой и слушаешь шорох то ли метлы, то ли случайных шин.

Метла замирает.

– Что, – вопрошает кхалиси помойных вёдер, тычет кончиком верной своей из жёстких и пыльных прутьев, – что это за безобразие?

Литка осматривает двор на предмет чужих ног. Никого. Поднимает глаза – чистые-чистые, сонные-сонные, чуть подкрашенные со вчера. Взгляд лениво следует за указателем. Лита затягивается шумно, почти театрально, медленно выдыхает:

– Это, Нуруддин Салим кызы, – дым окольцовывает слово за словом, – не безобразие. – Девушка оставляет на фасаде парадной ещё один долгий взгляд. – Это Мабон.

– У-ууу, – дворничиха грозит метлой незримому художнику, повторяет за старушкой из пятой, – понаехали, ходют, красют. Капремонт-то каких-то годков шестнадцать назад был всего, разве даст теперь завхоз краску? А красить кому? Азылбек на неделе ногу сломал, у Тагила дочь родилась. А ты чего его с баллончиком-то из дому выпускаешь? Дома бы и красил, хоть стены, хоть потолки.

Лита смеётся в продрогший совсем кулак, гасит истлевший до фильтра и чуть порыжевший у самого сердца окурок, вскидывает руку в жесте не то прощания с собеседницей, не то приветствия на стене ожившему, разметавшему в городе осень.

Клёны желтеют хором. Быть зиме.

Лита снова-всегда опаздывает, спотыкается у распахнутой о ведро. Серый плещется в небо, отражённое на асфальте. Вслед привычное, что под ноги пора смотреть, и, конечно, что вся молодёжь в телефонах. Валик шелестом шин шуршит по надтреснутой чуть стене. Осень сереет следом.

Под вечер подъезд благочинно безлик и сер, домофон маячит недремлющим алым оком. Лита смотрит: сквозь цвет проступает тень, упоительно яркая и знакомая.

Саламандра пляшет на листиках табака. Дождь по веткам и крышам хлещет. Смутный контур становится чётче. Лите пора домой.

А Мабон уходить не хочет.

@темы: флешмоб, сиреневый джокер, словотворное, будда-который-курит, 2024, writober2024

---

4. Монстры среди нас

Знаю, знаю. Всё это глупые сказки-страхи.

Монстров нет, и не было никогда.

Сколько себя помню, я всегда их не видел если, то замечал: сперва смутно, зыбко, будто бы вскользь, а потом уже чётче, ярче, с отброшенной в полдень тенью, идентичными лицам размытым масками и родными знакомыми голосами.

Помнишь, ты мне сказала однажды, что больше не сможешь спать? Дескать, бабайка прячется под кроватью, в шифоньере шуршит мамиными выходными платьями. Я сел на корточки, серьёзно, по-взрослому будто бы даже посмотрел в твои чистые карие, прошептал, мол, нет никого ни в шкафу, ни в подкроватных ящиках, и добавил потом, прижимаясь губами к уху, что монстр не прячется вовсе, он стоит сзади.

За спиной стоял папа. Ты его увидела в зеркале и расплакалась.

У меня на время остались пятна: сине-жёлто-лиловые, как галактика. У меня на память остались шрамы: на погоду ноющие, чуть шершавые.

Знаешь, однажды я научился даже
будто бы совсем не замечать их.

Я приходил домой, ел остывший куриный суп, говорил, что в школе дела в порядке, надевал на пороге шапку, брал седой измятый пакет, в гастрономе на кассу нёс булку и молоко, ковырял ботинком лежалый снег, бормотал у облезшей зелёной решётки: «Говоров, за сестрой», брал от шерсти колючую, в варежке, крепко в свою ладонь, вёл, не глядя по сторонам.

Бормотал встречным монстрам: «здрас-сте». Делал вид, что совсем не признал в тёте Маше хтонь, не увидел её ни в химичке, ни в математичке. Убеждал и себя, и в себе затаённый страх:
на плече у меня всего лишь рука отца;
на щеке – след удара задиры Вовки;
на душе – шрам обиды на дядю Славу.

Монстров не было – я повторял как мантру.

Монстров не было. Монстры мне чудились и казались.

Я почти завидовал их упрямству.

Ты пришла вчера, яркая как цветок, улыбнулась, меня обняла при встрече. Прошептала на ухо: «он такой…», я споткнулся взглядом о ничего, натянул на лицо дежурную и пустую; что-то сжало крепко мою ладонь.

Ты сказала, я помню, Дениса зовут Денис.

Ты прости, я совсем не запомнил его лицо.

@темы: флешмоб, сиреневый джокер, словотворное, будда-который-курит, 2024, writober2024

---

3. Бег с препятствиями

– Володя, – шепчет, непослушная прядь выбивается из наспех приглаженной чёлки, – возьми трубку, ну! – Бранное слово спотыкается на первом из звуков: Машенька проснулась, заворочалась, завозилась. В трубке гудки. Безразличие. Равнодушие.

Детский тариф – космос. Машенька кряхтит недовольно, тянет ручонки – размотать шарфик, замирает: огоньки отражаются в дождём исцелованных стёклах новогодними гирляндами.

– Ка-си-ва, – возвещает, тычет пальчиками, мама любуется вскользь. Как всегда.

Такси тормозит резко, резина проскальзывает по влажному асфальту. Володя не отвечает. Таксист целую вечность ищет сдачу. Минуты капают. Неумолимо. Тик. Так. Дождь барабанит в окошко. Мамины руки наконец обнимают Машеньку. Телефон надрывается одной из выставленных наспех, по умолчанию. Слово – нехорошее, грубое, девочки не говорят так – едва не соскальзывает с языка, Машенька тычется носом куда-то в пахнущий мамой растянутый чуть ворот:

– Те-е-фон, – старательно сообщает маленькая.

– Телефон, – соглашается мама. Бежит. Опаздывает. Телефон сообщает: пропущенных – два, сообщений в рабочих чатах – почти под сотню, опоздание – восемь минут.

На сапожках блестит капель. Карусель из стекла спотыкается о ладошку. Время тянется медленно-медленно, дождь стекает по тёмной пряди, по щеке, по цветастой куртке. Маша снова тянет ручонку – толкнуть стекло. Телефон отвлекает трелью.

Мама снова хватает на руки. Бежит бегом. Лифт смешной и не знает цифры. Маше нравится восемь, а маме – один и ноль; мама кнопочки жмёт почему-то первая. Маше горько до крика, ей хочется вдруг домой, мама дома всегда разрешает нажать на кнопку.

Лифт почти что целую вечность стоит на четвёртом.

– Четверть часа, – в голосе лёд, Маша зябко делает шаг за спину. Мамин голос меняется и дрожит, а слова становятся слишком длинными. Ручки тянут за край плаща. Мама будто забыла, что Машеньке слишком жарко. Непослушные пальцы пытаются справиться с.

Не справляются. Маша плачет.
Лёд напротив становится ярче.

Машеньке скучно. Машенька хочет к папе. Мама смотрит в экран, ставит цифры не по порядку, иногда пишет странные знаки – вон тот вот похож на «а». Маша рисует кошку с кривыми лапами.

– Одевайся скорее, – мама опять спешит. Маша хнычет: у синей ромашки нет глаза, и носа, и рта, – опоздаем. – Любимое слово мамы. Иногда Маше кажется – Машу зовут так. Ручка катится прямо к чужим туфлям, нужно срочно достать, ведь без глаза ромашка не сможет видеть. Мама дёргает за руку – значит, пора бежать. Маша тянется к ручке, мама Машеньку тянет к лифту.

Стены давят. Начальница зла. Владимир вне зоны доступа. Лифт стоит на четвёртом, впускает неспешных в своё нутро; ни один из вошедших как будто бы не торопится.

Ноги насквозь промокли, а как ещё? На асфальте не лужа – море. Машенька машет автобусу вслед – ушёл. Мама губы кусает – съедает слово. То вареньем вытекло, видишь? Под глазом у мамы дождь. Телефон отрицает возможность уехать вовремя.

Маша тянет мамочку за рукав, мол, смотри, жёлтый-жёлтый лист, разноцветные кольца на луже под шумом шин, бесконечное небо, мягкие серые облака.

Мама дёргает за руку.

Значит, пора бежать.

@темы: флешмоб, сиреневый джокер, словотворное, будда-который-курит, 2024, writober2024

---

2. Она не дышит, но ей норм

A live without breath,
As cold as death [с]

– Свет, – говорю; кофе в чашке дразнит, пьянит ароматом, придаёт смелости, туманит разум, – ты по гороскопу кто?

– Рыбы, – отвечает Светка; голос её – патока, я – муха, застывшая в янтаре. Ладони потеют. Бумажный стаканчик чудовищно обжигающий. Отставляю на принтер, отираюсь о дверь плечом, выпуская собравшую все документы мира Татьяну, смотрю на Светку котом мартовским.

– Поедешь со мной в субботу? – Спрашиваю, сердце пропускает удар, пять, десять, пятнадцать – не замечаю даже. Спотыкаюсь взглядом о её молчание, добавляю, дескать, разумеется, я угощаю.

Губы у Светки яркие-яркие, алые-алые.

Суббота не день, а сполох, калейдоскоп красок и ядов от четырёх до сорока градусов, мир кружится, настойчиво не останавливается, взгляды у Серёги пьяные-пьяные, сальные-сальные. Мы играем в твистер, бутылочку, карты на раздевание, Светка смеётся со всеми, целует по-взрослому, остаётся без светлой короткой майки. Россыпь веснушек на левом её плече приятной болью отдаётся в области паха.

Колька? Витька? Егор? – или кто-то ещё со шрамом на безымянном высыпает на стол разноцветные, яркие, будто Skittles, дурманящие как весна – первая, послеснежная, настоящая, лёд ещё не тронулся на реке, но в сердце своём глубинном уже истаял, пошёл к берегам трещинами.

Мы глотаем по две? по четыре? по шесть? – мир туманится, чей-то голос сводит меня с ума, Светка распадается на фракталы, мы до Лондона в лёгких курим и до Питера в печени пьём, варим пельмени в старом, но верном чайнике, забираем с собою шашки, бухло, кальян, плед кидаем в багажник – тяжёлый такой, зараза.

Тормозим у карьера. На небе ни облака, а в подлунных сумерках – ни души. Петухи из села чуть поодаль тишину не тревожат криком.

Серый, чуть спотыкаясь, подходит, выглядит скверно, будто бы бросил пить.

– Там, – кивает; открытый багажник торчит надгробьем, – Светка, – шепчет; я вижу: уткнулась в поливинилхлорид. – Думал, спит. А она не дышит.

Я смеюсь. До рассвета мой смех уже порастет травой. Вижу, Кольку скрутило на берегу, Витька пьяно считает звёзды, Светка выползнем навьим встаёт за чужим плечом.

– Ничего, – говорю, – не волнуйся, Серый.

– Ей, – добавляю, – норм.

@темы: флешмоб, беспробудни, сиреневый джокер, словотворное, будда-который-курит, 2024, writober2024

---

1. В этом городе нет людей

Скука расползается рыжая, рваная, неуклюжая. Смотрю на неё с равнодушием, раскладываю газетные слова на смыслы, взрослые думают – на слоги. Скука липкая, вязкая, пахнет отчётливо ртутной горечью, чернильное море выплескавшие падают в скуку листья, тонкие, сизо-серые, пьют ржавчину, как кленовые листья по осени, приникают к полу, смыслы сливаются с вымыслом.

Скука змеится по пальцам, застывает гипсом.

Ветка стучит в рассохшуюся деревянную, я открываю форточку настежь, ветер морозит щёки; я приласкаю рукой – он кусается. Благочинно рядком старушки на лавочке: чистые, выглаженные, аккуратные, хоть сызнова помирай. Цокает каблуками тётя Маша с третьего этажа, волосы патокой по кусачему, шлейф ушедшей осени за каждым четвёртым шагом. Россыпь рябины от уха до уха. Под ресницами мёртвые пчёлы, сгоревшие заживо. Я машу ей рукой – не по-доброму, а по-правильному.

Скука застыла на пальцах. Ржаво-алая.

Жёлто-серый «Запорожец» целует зелёную «Ладу». Между ними не искра – радуга. Капля касается капли, та – асфальта. Я вслушиваюсь, вчитываюсь, вглядываюсь. Кусачий ветер забирается в рукава, прячется, замирает.

Тургун поднимает пыль. Прутья метлы его истрепались, выбились, будто кудри дочурки его Дильбар; вон она, на качелях, не то смех, не то скрип разносится карканьем.

Мальчишки гоняют мяч. Он и вправду похож на мяч, а не на то, чем был изначально. Со вчера гоняют. Пообвыкся. Поистрепался. Принял себя.

Саро забивает гол, замечает меня, рукой машет. Кричит через поле: «Андрюшка пойдёт играть?» – спрашивает. Качаю головой отрицательно, кусаю губу, в ответ говорю, мол, мы сейчас соберёмся – и к бабушке. Автобус придёт почти через час, успеем ещё собраться. Саро отвлекается на крик товарища по команде.

Я сглатываю каждое из не прозвучавших, чувствую: скука застыла в горле, терпкая, ржавая, пряная. Ветер жалит в скулу и под ключицу, рама скрипит, на погоду жалуется.

В этом городе людей не осталось.

Мы к бабушке. Завтракать.
В Лазаревское.

@темы: флешмоб, сиреневый джокер, словотворное, будда-который-курит, 2024, writober2024

---

15. Как мы решили сыграть в карты со смертью

Смерти нынче чуть более сорока, её джинсы измяты, а корни пора подкрасить. На толстовке у смерти забытый кумир миллионов. Смерть, конечно же курит, встречается взглядом с моим колючим, и потом, погасив окурок, вдруг говорит мне: ну здравствуй снова, знаешь, старый знакомец, твой поезд ещё не скоро, может сыграем с тобою в карты? Я бросаю короткий на дедовы на запястье; достаю измятые, рваные, где-то прожжённые из армейского старого вещмешка. Безымянные сопки, безликие цифры – система координат. Мы играем с десяток сумбурных и пылью пропахших лет;
и груз двести становится строчкой в архивной книге статиста.
Обрывает игру механический голос и хриплый глухой свисток.
Мы со смертью встречаемся снова спустя три года.

Карты пахнут чужою надеждой и жжёным порохом. Карты пахнут мужей схоронившими жёнами. Карты насквозь пропитаны скорбью, и пылью, и неба отчётливым злым багрянцем.

Смерть касается карт, и пальцы её дрожат.
Смерть смертельно устала играть со мною.

В отражении слева смерти едва за тридцать. Красный, белый и синий. Красный, синий и белый. Триколоры испачканы перемирием. Триколоры с привкусом Аушвица. Мы со смертью считаем: три брата и три могилы. Мы играем со смертью,
и, кажется, смерть
выигрывает.

Каждый третий. Каждый десятый. Бессчётные остальные.

Через месяц одной из смертей двенадцать. Мы играем неделю, а кажется, будто вечность. Карты падают оземь – осколки сланца,
и края их от дыма и крови как будто ржавые.

Небо сизое вышито
облаками.

Смерти год или два. Она у меня на руках, тянет пухлые, мягкие – пахнут ещё молоком – к бумагам. Те впечатали запах грядущих чужих могил, шорох шин, безмятежность безмолвную неба над минным полем.

Я стою в окружении тысячи тысяч слепых зеркал; в отражениях – смерть, мы со смертью опять играем. Я стою. Горло времени взрезано тишиной.

Смерти нет.

На столе проступают карты.

@темы: флешмоб, сиреневый джокер, словотворное, будда-который-курит, 2024, writober2023

---

4.2014

Капли: медово вязкие, пряные, вечность в себе запирающие как янтарь, – змеятся по тёплой ещё едва, мавочьей одурью дразня коснуться, приласкать сперва дыханием, после – дрожью влажного и шершавого чуть языка; ты присмирела совсем: не вздрогнешь, не отшатнешься, не оградишься коротким вскриком.

Разум сильнее чувств.

Я изучаю тебя как знаки препинания – взглядом. Коснуться тебя – значит стереть между нами грани, нарушить собственноручно придуманные, помогающие если не быть, то казаться нормальным. Опасность – грядущая, только гипотетически обозначенная, проступает чернильными пятнами: «…изъяты следы биологического материала»,

я

кажусь себе самому Кассандрой, твоё тело превратят в лабиринт черви, моё же – сожрут звери; слышишь? Рёбра хрустят, перемолотые их челюстями, сердце свивается лентой Мёбиуса, оплетает когтистые лапы, смыкает петлю на шее. Ты подарила мне трещины между седьмым и третьим [защищаясь], я тебе ожидаемо –

вечность

каплей застывшую на щеке. Вечность горчит. Пахнет металлом и чем-то ещё узнаваемо безысходным, мне чудится хохот, рутинно усталый и чуть раздражённый звук

совокупления пальцев и клавиш, первые туго затянуты в смоль привычных уже и кожей второй ставших, вторые почти безымянны, где-то порой отголоском, чертой проскальзывает ноль под дробью процента, серп апострофа, горизонталь «Т».

Мне чудится:
разум сильнее чувств.

Янтарь растекается полукружьем, тебя превращая почти в святую; ладони мои запятнаны светом нимба. Знаешь, церковь тебя не признает и не канонизирует, больно уж рукотворен твой мной сотворённый образ.

Я слышу голос огней: пренебрежительно-красных и блёкло-синих. Он становится ярче и ближе и превращается в витражи, твоё заключившие тело в из света и воздуха сотканный гроб, вечность горчит на губах так пьяняще, дурманящее и тепло

я

кажусь себе самому Кассандрой.
Я кажусь. Ни одно из пророчеств моих пока ещё не сбылось.

@темы: настроения, сиреневый джокер, словотворное, будда-который-курит, 2024

---

14. На чьей могиле распустились лилии

И унзоша стрелы своя, и кровь его течаше, яко из живаго.

Пожаловал царь атаману две на погибель. Грозен был венцеславец, грех такому в милости отказать. Принял, помнится, в ноги кланялся, персты свои подносил попервах ко лбу, опосле – ко чреву да ко плечам, словами сыпал, что бисером самоцветным, те бились горохом о стену, отлетали – да рикошетом, шишиги, что вкруг скалились, знай подхватывали, склоняемые нанизывали аки дни чётками, несклоняемые оставляли в ладони, метать пред свиниями, различия* опускали вслед за Смотрицким, те падали оземь звоном отчётливо колокольным.

Звонили к обедне. Пламя свечное стягом икону Спасителя лобызало. Близился зáрев*, раннее лето уж полуднем окормлялось, жатву собрать ярилось серповидным клинком татарским. Копьецо кутугаево
успело раньше.

Приняла полноводная атамана в ледяные свои объятья, на порогах его пеленала, обряжала в саван. А девицы-шишиги косы чесали, песнь заводили, привечали жениха красного, в сребро да злато ряженого. Не касался уж более лба да чрева облачёнными в медной горы богатства да молчал, хоть уста его не смыкались. И три дня, и три ночи девы с суженым пировали, синий с алым не крыл бездыханное.

На рассвете уральское солнце немые уста лобызало, мёртвы очи ласкало, змеёю вплеталось в кольчужное царское злато. Расцветали на бреге саранки* сибирскими маками алыми. Яхонт червчатый, нужетерпца* сего окормитель еси...

Стрелы били нетленное тело, сок хмельной кумачовый поил плодородную щедро. И не ведали устали бьющие стрелами. И не ведали счёта расцвётшие заревом алым. Чудеса совершались окрест. Мурзам чудилось – бьётся в груди атамановой. А шишиги вокруг только скалились да смеялись, в осоке да купальнице прятались. Егда месяц пошёл на убыль – схоронили вдруг атамана; во гробу затворили наглухо, под сосной погребли на косую сажень. А за седмицу вдруг расползлись под сосною привычно-алые.

Не по греческу слову али латинску быть надобно: по словенску, по обрядам старым, что предками дадены. Не тремя креститься перстами, двумя; не в земле хоронить волколака –
сжигать на краде.


* артикли, упоминающиеся как часть речи в Грамматике Зизания.
* август
* лилия кудреватая
* «Многострадальный узник темничный, горемыка, нужетерпец, исповедник Христов священнопротопоп Аввакум понужден был житие свое написать»

@темы: флешмоб, сиреневый джокер, словотворное, будда-который-курит, 2024, writober2023

---

13. Ритуалистика для чайников

Неспособность быть совершенным наказуема.

Три-четыре, шаг, поворот, вдох; не заступить за линию, не поддаться желанию слизнуть солоноватую каплю пота с верхней губы, дождаться, пока вязкая, обманчиво прозрачная слизнем соскользнёт в ложбинку плотно сжатых, медленно скатится ниже, по шершавой искусанной глади, проложит тонкую едко-липкую дорожку по острому подбородку. Три-четыре, разворот, голову вверх и влево, улыбку шире – сияй, блистай; не заступить за линию, не дать сорваться этой, проделавшей долгий путь, пусть скатится по шее к яремной впадине, станет зародышем мёртвого моря там, меж отчётливо ярких ключиц. Три-четыре; чужие пальцы приторно тёплые, мягкие, с аккуратно обрезанными ногтями и тщательно убранной кутикулой, этот знакомый почти незаметный шрам на второй фаланге левого безымянного. Шаги чеканят привычный ритм, в нём чудится усталая рваность: три-четыре, за линию не заступать, руки мыть медленно-медленно, тщательно-тщательно; третья душевая всё ещё занята. Зародыш мёртвого моря плещется неизбежностью наказания.

Двести пятьдесят миллиграмм. Два глотка – запить сизовато-серые, полукружьем лежащие на ладони, пять – утолить жажду. Вода в душевой раздражающе не смолкает, руки дрожат так отчётливо, будто скользят по невидимым взгляду волнам: те растекаются по пространству вне красно-сине-зелёного спектра, струнами, змеями льнут к рукам, вопрошая, зачем мне так много пальцев: больше на три, чем семь. Шёпот волн утихает, а страх, угнездившись меж рёбер, щекочет сердце. Смех выходит похожим на стон, на всхлип.

Минутная стрелка касается цифры шесть, голоса в душевой смолкают, чтобы продолжиться в раздевалке, взгляды – чужие, гиеньи, шакальи – касаются тела, покрытого россыпью слизней-капель, прорастают сквозь кожу, стрелка часов так медлительно-неуклюжа; не заступить за черту, не позволить себе сорваться. Сделать вид, что предельно занят упорядочиванию порядка в шкафчике, смех отразить направленным в сторону зеркалом там, на дверце.

Они подступают ближе. Пальцы – их всё ещё больше на три, чем семь – скользят по холодным колючим лезвиям, я так привык к их саднящей ласке, к их послушному блеску, к осязанию «верь мне», прочтённому между строк.

Ближе – три, чуть поодаль – четыре, сердце звучит как дыхание – часто и гулко. Поворот. Вдох. Не заступить за линию, не перейти черту, не поддаться желанию выпустить острые веером в эти шакальи глотки.

Не сегодня.

Сегодня нельзя.

Суббота.

@темы: флешмоб, сиреневый джокер, словотворное, будда-который-курит, 2024, writober2023

---

3.2024

мне говорили, мол, мальчик, давай осторожней с бездной, ей терапевтом прописаны безмятежность, невыход за рамки замочных скважин, налёт безразличия к тем, кто важен, не стук суматошный сердца, не то, что её по праву, а тёплый настой на травах: цикута со вкусом рая –
полынный степной покой.

мне говорили об этом и днём, и ночью, слова семенами падали в междустрочия, я разделял их на точки, тире и точки, те прорастали чернильной вязью; другие касались её губами, я же – ласкал перестуком клавиш, скрипом пера, едва равнодушным взглядом, мне показалось – я всё так легко уладил, не чувствами –
буквами всё изведал.

мне говорили; ты знаешь, я был послушен, я безразличие сделал своим искусством, а разум – точнейшим, единым из всех мерил, я отказался от «до» и «после», не удовольствие выбрал – пользу, не миг неизвестности – скучный Сансары бег.

мне говорили; меня заклинали словом, я выплетал из обрывков его другое, себя написал не творцом – подмастерьем бога, что билось в груди я за буквы прόдал, я мёртвое плотью облёк и былью; ты ведь умеешь читать меж смыслов, сердцем не чувствовать даже – мыслить, душу имеешь ярчайшую – аконит.

мне говорили, и я не тревожил бездну,
я её попросту
сочинил.

@темы: настроения, по венам, сиреневый джокер, бета-версия жизни, словотворное, будда-который-курит, 2024