(с)едьмая расаПоздняя осень весна ранняя Снова не знаю, куда мне деться Неподъёмное настроение Пограничное состояние Словно кровь стала гуще Так тяжело бьется сердце
Когда я ещё раз тебя увижу, Когда я снова глотну кислорода Стану ли я дышать свободней Равнодушие – чувство среднего рода Ещё раз я войду в эту воду В сотый раз она окажется грязной Пальцы коснутся, но я не увижу Любите хотя бы ближних
Всё новые и новые грани боли События, которым не дать объясненья Печаль моя уже не несёт света Поскольку сильно разбавлена алкоголем
Нечаянно...
Не ведите себя как дети - не материтесь и не ставьте более трех смайлов. (с)тырено. Улыбнуло))
И как будто в миг вдруг сбылись все сны Под ногами не чувствуя земли Я иду, спотыкаясь – ведь ты опять со мной Ты нужна мне как дым моим лёгким
Я не хочу тебя знать такой другой С кем ты ещё раз покажешь, что можешь быть плохой Но как приятно и гадко иметь такую дрянь Мне страшно думать кто хуже: Ты или Я
В сотый раз умерев между Расслабленных ног В сотый раз проклинаю твой порог(к) Мы свободны настолько, насколько мы сильны Мы в ответе за тех, кого приручили
Нет, нельзя, есть тут у меня одно неоконченное дело. Печенье. Представляете, моя внучка Велислава так и заявила: «Бабушка, а у бабушки Ратиславы печенье вкуснее». Вот так вот. Прямо в лицо. Ну, не обижаться же на несмышлёное дитя. Глупо это. Я её, шутки ради, спросила «Веля, так ты что, бабушку Ратиславу любишь больше чем меня?» А она прищурилась так хитро, по-детски, и говорит: «Нет, я тебя тоже люблю, бабушка». Смотришь на эти глаза, на эту улыбку, и понимаешь, что жизнь прожита не зря. А печенье я испеку. Вы внучке моей не верьте. Я тогда просто не в форме была. Нездоровилось мне. Где-то сплоховала, напутала с рецептом, дала маху. Но в следующий раз…
Отныне и присно и во веки веков вы продавец времени.
Вы солидная фигура в мире магических продавцов, и даже продавец всемогущества почтительно снимает шляпу при встрече с вами. Вы никогда никуда не торопитесь, потому что знаете, что всегда придёте вовремя. Ваши клиенты – люди, которым не хватает времени, люди, которые мечтали бы использовать его в своих целях. Вы появляетесь перед ними из огромного серого двухэтажного автобуса, достаете из кармана брегет и задумчиво рассматриваете его, размышляя, стоит ли продавать что-либо этому человеку или нет. Даже после того, как вы решили сделать его своим клиентом, вы подвергаете человека проверке, задавая ему три вопроса, на которые он должен честно ответить. Какие это вопросы – не знает никто кроме продавца времени и его покупателя. В обмен на свои услуги вы заставляете своего клиента до самой смерти вести дневник, а после неё забираете его, тщательно прочитываете, нумеруете и ставите в шкаф за стеклянные дверцы. Свой товар вы можете собирать где угодно – в автомобильных пробках, в университетах, в частных квартирах и прямо на улице. Всё собранное вами время записывается на бесконечном свитке пергамента, от которого вы отрываете кусочки своим покупателям. Клиент прикладывает кусочек ветхой кожи к солнечному сплетению, тогда время растворяется в нём, оставляя на груди небольшой шрам. Иногда люди то и дело сознательно ищут продавца времени, но вы никогда не приходите к ним. Иногда вы слишком утомляетесь собирать время в одиночку, тогда вы берёте себе помощника, но все они таинственным образом исчезают через пару лет. Говорят, что они просто растворяются во времени, превращаясь в тот лёгкий туман, который оседает на лицах людей и неожиданно заставляет их вспомнить какие-либо моменты жизни, о которых они и думать забыли. Сами же вы хотите только одного – чтобы когда-нибудь вас сменил преемник, а вы смогли наконец вырваться в город и покутить. Говорят, что вы иногда появляетесь перед теми людьми, которые скоро должны умереть и тихонько просовываете им что-то в почти уже охладевший кулак, после чего они оживают и живут долго и счастливо.
Отныне и присно и во веки веков вы продавец одиночества.
Да-да, есть и такой необычный продавец в нашем мире. Он появляется неожиданно из толпы, его глаза кажутся бездонными и пронизывают тебя насквозь. Он отводит клиентов в сторону, прижимает неожиданно сильными тонкими бледными руками к стене и вкрадчиво спрашивает, хотят ли они одиночества. Продавцы одиночества сами выбирают себе клиентов, их никогда нельзя призвать насильно. Вы ставите покупателя на высокий табурет и заставляете его спеть, сплясать или рассказать стишок. Если вам не нравится, то вы молча заставляете табурет исчезнуть, а когда ошеломлённый рухнувший человек поднимается с пола, вас уже и след простыл. В отличие от других продавцов, вам не нужно собирать свой товар, одиночество навеки содержится в вашем взгляде. Людям, пристально вглядывающимся в ваши зрачки, кажется, что они спускаются по винтовым лестницам в тёмный подвал. Потом неожиданная вспышка света, они теряют сознание, а потом получают то, чего так долго ждали. Покупатели могут управлять своим одиночеством, то есть они совсем необязательно будут одинокими всё время. Но иногда по ночам они просыпаются от того, что им снятся ваши глаза, тогда они в растерянности и страхе озираются, но никто не может прийти к ним на помощь. Говорят, что вы приходите к своим клиентам вместо смерти и выпиваете через глаза их душу, после чего они рассыпаются серебристым пеплом. Никому неизвестно, о чём вы мечтаете, да и сами вы настолько таинственны, что при одном только вашем приближении на улице начинает клубиться туман.
Такое любознательное существо, как ты всегда сунет нос везде, куда только можно. Однажды вечером, возвращаясь из кино или от знакомого, тебе в голову взбредёт срезать дорогу через заброшенную стройку, чтобы посмотреть, действительно ли там всё так страшно, как это описывают в фильмах ужасов. Монстров ты там не найдёшь, зато откопаешь в груде щебня свёрток алого бархата, который немедленно развернёшь, дрожа от любопытства. В нём окажется куча серых перьев, будто сделанных из стали. «Ну вот» - огорчишься ты. – «Я думал тут будет клад!» Ты возьмёшь одно пёрышко на память о своём приключении и вставишь его в волосы. Конечно же, ты забудешь вынуть его и ночью так и заснёшь, а когда проснёшься утром, обнаружишь, что у тебя вместо рук огромные серые крылья. Но ты совершенно этому не огорчишься. «Ух ты! Какие крылья!» - воскликнешь ты и вылетишь в форточку. – «Жалко только теперь не смогу показать средний палец всему, что я оставляю за собой». Что с тобой случится дальше, неизвестно никому, потому что никто не в силах предугадать, что же тебе придёт в голову в следующую минуту.
Земля вокруг становится белее снега, и перед вами появляются длинные и тонкие фигуры с искажёнными бешенством лицами. Но не бойтесь, они никогда не тронут вас. У них четыре физиономии: первая спереди головы, вторая - сзади, а третья и четвёртая на каждом колене. Цвет их чёрный, матовый. Движения подобны порывам ветра, кажется, что земля трясётся от их поступи. Вы действительно взрослая и сильная личность, если смогли покорить этих капризных и очень рассудительных существ.
Хочешь мою правду? Без оттеночности сигарет, пустых ночных поездов, дежурных улыбок, молчания вместо слов и взглядов. Без намека на недосказанность. Хочешь знать, чем стучит мое сердце, как имя жизни моей? Вязкая, липкая, густая, чуть порочная вязь литер, едва пропечатанных по успевшей намокнуть бумаге, растекается по щекам. По канону, слезы это слабость. Мне вспоминаются строки, вспоминаются фразы, обрывки собственной жизни и недописанных ее историй: не было настроения, не стучало сердце, не сошлись характерами – много ли надо причин, чтобы оставить жизнь в покое прошлом? Скупость эмоций? Забудь. Не сегодня. Сегодня в меню искренность и утро на двоих: о тонкую грань монитора, о черную ткань теней, о рваную нить тревог. Молчи. Вот твой кофе. Хочешь мою правду? Не прячь печаль в своих глазах: она тебе слишком к лицу. Улыбка на губах нарисована тонким холодным лезвием моих снов. Не верь снам, в них слишком мало тебя, слишком больно – тебя. Убивать. Считать твои слезы. Ласкать тебя плетью моей садистической нежности. Твой крик режет и пьянит мои тени. Ты сидишь, скрестив руки на груди, не касаясь меня ни взглядом, ни кончиками длинных, паучье-тонких, острых пальцев, всегда едва ощутимо теплых, как сердце, которое бьется. Слушаешь. Не мои слова. Молчание моего пульса. Ты знаешь, что тугая, терпко-алая кровь с библейским вкусом полыни течет по венам, обтянутым тонкой, почти прозрачной кожей, болезненно медленно, неслышно, так, как шагает осень или смерть. Ты знаешь. Пальцы ломаются в кулаки, лезвийные ноготки впиваются в истерзанные линии сердца на твоих узких ладонях. Тебе хочется сомкнуть их на издевательски тонкой моей шее, оставляя синеву ярости и страсти на бледной коже, взрезая ее ногтями, вскрывая артерию, выплетая моей кровью свое имя по ломким моим губам, зашивая болью вспоротое мое сердце. Скерцо. Утро змеится усталостью по глазам и сединой по рвано-коротким прядям. Ты знаешь, что сейчас моя душа цвета твоего мира. Твое дыхание перебивает мои слова, вплетается в истины, теряется в темных моих и твоих взглядах. Ты все еще чувствуешь своей кожей мои (заплетенные в косы) сны. Хочешь вмешаться, накрыть ладонями плечи, свернуть к чертям мою шею, искусать в кровь губы: пожалуй, свои и прошептать «ненавижу». Оттенок улыбки. - Молчи. Вот твой кофе. Оказаться предательски рядом, коснуться поцелуем нитей тревог на твоем лбу, хрупких твоих ресниц и темных очей, упрямо сомкнутых губ, твоего дыхания. Хочешь мою правду?..
Его одиночество сейчас на балконе, курит свои «Esse», допивает грейпфрутовый сок, дразнит молчание своим присутствием, смеется над прохожими: случано-разноцветными, кому-то нужными, быть может – важными, даже этому беспечному миру. В волосах одиночества путается смешливый весенний ветер, серо-зеленая лента вьется змеей меж седых прядей. Его одиночеству уже очень много лет. Оно кашляет по ночам, кутается в клетчатый темно-коричневый плед, не может уснуть: выцвели сны, как и очи. Оно уже не пьет кофе, разве что изредка, когда идет дождь, косыми плетьми хлещет по окнам и раскрытым ладоням. Одиночество любит молчать и сидеть на чужих подоконниках, еще – на полу, у стен, иногда прячась за шторы. Одиночеству пыльно и серо. Они почти не встречаются в комнате 6х6. Но порой, когда одиночество спит, он неслышно подходит, чтобы поправить плед, крадет бесцветные сны и красит их в ноты классических мелодий, весеннюю зелень и солнечный всплеск небес. Одиночество хрипло дышит, кусает губы во сне, мечется, стонет, вскрикивает, широко распахнув блеклые очи, вглядывается в Тени, а потом медленно, тонко и чуть неуверенно улыбается, облизнув искровленные, пересохшие губы, слышит далекий, беззвучный шепот его шагов – куда-то на кухню. Он снова колдует над джезвой, варит ливанский кофе со специями, чтобы не мешать одиночеству вспоминать разноцветные сны. Когда он возвращается – одиночество прячется в плед с головой, как будто бы спит. Он включает компьютер и тихо печатает письма: в другие страны, другие миры, прошедшее время. Одиночество дышит тихо и бледно. Под утро он засыпает, измученный стуком клавиш. Одиночество кутает его в свой плед и мягко целует в висок, вплетает пальцы в темные пряди, вслушивается в шелест его дыхания. Он беспокойно вздрагивает, что-то шепчет во снах, и одиночество обнимает его за плечи, прижимая к себе, накрывая ладонями хрупкое сильное сердце. Его губы дрожат в эскизе улыбки. Одиночество тихо читает молитву своим позабытым богам. А он спит, кутаясь в лед объятий и колючий клетчатый плед, снит себе сны о несбывшихся сказках, кого-то спасает от самого себя. Он просыпается поздно: в два или в три. Выпивает остывший кофе и небрежно смотрит в окно на весну, тысячную по счету. Одиночества в комнате нет. Оно сейчас на балконе, курит свои «Esse», допивает грейпфрутовый сок…
Ты верен привычке обнимать мои плечи, когда я стою у окна. Едва насмешливый взгляд, полуприщур, затяжка горьким, с привкусом шоколада, сигаретным дымом: наполняя легкие, дразня их теплом, как дразнишь ты мою душу. Склоняешься надо мной, едва касаясь поцелуем моих волос, вдыхая их запах: запах горьких, полынных ветров, чужой свободы и вольного пламени, рассыпающегося пеплом, сплетающегося плотью. Что-то шепчешь. Побуквенно. Зная, что мои губы змеятся улыбкой: ломкой, мятежной, беспокойно-бледной. Тебе нравится это знать и касаться кончиками пальцев этой улыбки, ловя непрозвучавший мой поцелуй. Мягкость линий затянутого дымом рассвета – за холодным стеклом, только-только расцвеченным в бледно-алый с просинью. Ты не любишь, когда я смотрю не в твои глаза, а в чужие души, любуясь несовершенством мира и сизой тишиной, но ты всегда стоишь рядом: едва касаясь пальцами плеч, а душою – души. Дыхания почти не слышно – взамен ты чувствуешь биение сердца, губами ловя ниточку пульса на холодных моих запястьях, расчерченных шрамами прошлых обид. Мои глаза оттенка остывшего кофе с кубиками не льда, но пепла, со вкусом виски и запекшейся на губах недосказанной правды. Маленький мир, расчерченный на отражения в стеклах и бледном рассвете. Губы не касаются губ, лишь кончиков пальцев. Я не хочу читать чувства в темных твоих глазах. Не хочу искать правду и не верить твоим словам, путаться в мыслях и страхах, вплетать в паутину всемирной сети нить своего пульса. Рассвет разгорается новым днем, растворяется в небе и нашем молчании, в безмолвных касаниях тел и бледных откровениях душ. Твои пальцы чуть слышно дрожат: от бессонно-кофейной ночи и не приснившихся снов. Ты верен привычке обнимать мои плечи, когда я стою у окна.
Мы вместе шагаем по крышам – куда-то в небо. Не держимся за руки, смеемся: открыто, светло, искренне, ты – заразительно и громко, пугая птиц и прохожих, я – беззвучно, наслаждаясь открытой твоей душой, что срывается смехом с губ и светом из глаз твоих. Чище неба. Шагаем порознь. Дышим вместе, словно бы в поцелуе. Раскаленное солнце разлилось смолой по плоским неровным крышам, между нами – дрожащий от зноя воздух, муравейник прохожих, потоки автомашин. Так нелепо, ненужно, небрежно, как вечернее платье – в первую ночь. Протяну тебе руку – успеешь меня поймать? Сорваться со смеха на бег – закрывая глаза, обрывая дыханье, в крике теряя страх, выплетая (как ангелы) крылья из своего безрассудства. Оттолкнуться от края, удержаться за твой смех, окрасить крыши в свою свободу и кровь разбитых коленок. Щуриться до боли на бледнотелое, унизанное солнечными лучами небо. Видеть радугу в упавших на темные иглы ресниц соленых капельках. Раскинув руки, распахнув душу для вольных ветров – кружиться, хрипло и тихо смеясь, облизывая пересохшие губы, не видя тебя, но слыша твой горячный и яркий смех, вплетенный в карусель облаков. Протянешь мне руку – успею тебя поймать. Встречаемся взглядом: одним на двоих. Терпкой улыбкой – вплетенный в ветра поцелуй, коснувшийся лба. Замирающий смех, отзвучавший куда-то в жизнь, расцветивший серые будни крыш и прохожих. Ты помнишь? Ни шагу назад. Это не сложно, только сердце бьется неровно и нервно, затянутое в липкий, холодный страх. Отступить не позволит гордость: ни мне, ни тебе. Ветер. Фальстарт. Биение сердца. Капельки радуги в уголках глаз. Успеть улыбнуться, что ты – уже там. Бежать. Оттолкнуться, отдаться свободе и рвущему горло крику: до хрипа, до крови на сбитых коленях, до громкого стука сердца в опаленных зноем висках. Пальцы едва ощутимо дрожат. Поймать твой едва насмешливый взгляд. Ты не хочешь меня потерять, ты боишься меня не поймать и увидеть мое паденье: по серым стенам домов, под серую скуку взглядов, на серые нити дорог. Улыбаться, по-прежнему щурясь на солнце, беззвучно смеяться, срываться на бег…
Всмотрись в мои глаза, всмотрись и слушай. Не перебивая. Тихий, как сердца, стук по клавиатуре. Дробный. Быстрый. Сбивчивый. Тахикардия. У нее – твое имя и запах твоих волос. Губы молчат: слова уже однажды изранили их до крови, слова сочинили экспромтом боль в душу, поселили квартирантом отчаяние в сердце. Безсловье родило улыбку: теплую от собственной крови. Красивую. Тонкую. Едва тронутую изморозью искренности, такой неуместной сейчас, такой ощутимой в твоем поцелуе. Шаги снова бесшумны, как и касание плеч. Ты читаешь неотправленные тебе письма, рожденные стуком моего сердца в далеких ночных кошмарах. Твои губы раскрашены моей кровью, они шепчут слова, о которых я – молчу. Зову тебя гостем. А ты – приходишь. У тебя глаза цвета моей души. Зеркально точная передача оттенка, лезвийно острая резкость линий. Гротеск. Мы редко молчим о разном. Ты касаешься меня поцелуями, чтобы согреть дыханием болезненную бледность тонкой, вышитой нитями вен и капилляров, кожи. Пальцы рисуют шрамы на обнаженной моей спине. Шрамы от твоих крыльев. Так предсказуемо, словно мои мечты. Твои поцелуи – на кончиках моих пальцев, вместо непрочитанных писем и биения сердца. В твоей улыбке прячется демон моей веры. В моих глазах угасает пламя твоего права на жизнь. Мою жизнь.
Выдалась у меня вчера почти свободная ночь, я решил поиграть. Друид и его команда мне наскучили к третьему то городу, решил начать другим персонажем, постебаться над собой и взять категорично-слабую Амазонку (к которой мы с братом всегда относились крайне скептично, играли ею очень мало и скупо и она дохла на каждом шагу, грубо говоря) и как ценного персонажа мы ее не рассматривали. Зато именно фик с ее участием вдохновил меня на игру в Дьябло в самый первый раз. Так вот, как оказалось, если уметь ею играть - это вполне-таки персонаж достойного уровня. Плюсы: - комбо-атака (можем метать/стрелять из лука и бить длинным древковым) - пассивные умения дают очень хороший бонус, равно как и активные для длинных древковых - очень быстрая скорость атаки Словом, мне понравилось ею играть. Во второй город она вышла с 16 уровнем без дополнительной прокачки и практически полным сундучком золота. Айс) А потом я засыпал под фильм про Ганнибала. Вечер удался)
читал один днев, поймал себя на мысли (и это с одного то фанартовского рисуночка...) что я безумно соскучился по своему Хеллсингу, по далеким, проклятым, родным и забытым...Не смотря на то, что я избегаю "собраться еще раз", мне этого хочется. Иногда. Нахлынет, и вот... Перечитать что-ли свою анкету, поставить Канцлера и заморочиться?... А еще дико захотелось что-нибудь написать. Опять.
Меня начинает радовать тот факт, что я живу не очень далеко от универа - в 15 минут ходьбы, при желании - в 6 минутах быстрой ходьбы, не переходящей на бег. Нет необходимости сидеть в столовой со своими однокурсницами и однокурсником, ожидая, пока кто-либо из преподавателей вдруг освободится/появится/снизойдет до и так далее. Можно сходить на часок-другой домой, посидеть в сети, подготовиться не спеша. Лепота... апд: так забавно, когда идешь кому-то что-то сдавать и оказываешься вместе со своими бывшими (теперь уже второкурсниками) студентами. Наверное, я все же буду скучать по лекциям, на которые не ходил.... апд2: у нас был прекрасный предмет - Музееведение Оо (не спрашивайте, зачем он филологам)) и по нему был замечательный препод с чудесной фамилией. Я был единственным из всех, кто сидел с ним и обсуждал ролевые игры в качестве сдачи зачета. апд3: боже, я гений...)))
...начинает обретать вполне таки материальную компонентарность это так...трогательно. так мило с его стороны. что я улыбаюсь. не смотря на то, что дико болит голова, впереди ночь, сеть, черные биты и байты, сигареты и, наверное, все же, кофе засыпая, я буду снить стебе сны немного о солнце...) Ты сидишь на краю луны, а я – на своем подоконнике.
кофе с корицей и чертово давление не могло оно вылезти когда-нибудь еще? черт возьми я зол апд: черт, некоторые люди совсем не меняются. Может оно и к лучшему. Захочешь вдруг вернуться к такому человеку или вернуть его в свою жизнь и знаешь: он не изменился. Совсем. А я вот так не умею.